Рейневан видел. Он бросил судлицу, схватил самострел,
прицелился, выстрелил. Подстреленный арбалетчик вылетел из окна второго этажа.
Рейневан натянул самострел, положил болт.
– Бей!
– Гыр на них!
Перед воротами, между уже горящими домами, два ощетинившиеся
железом отряда сошлись снова, поскальзываясь в крови. Трещали от ударов древка,
кричали бьющиеся, выли раненные. Самсон вдруг поднялся, полностью подставляя
себы под выстрелы.
– Слышите?
– Что?
– Ничего не слышим! – закричал Шарлей. –
Отступаем! Прокоп не даст нам подкрепления! Убираемся отсюда, пока нас не
прихлопнули!
– Слышите?
Сначала шум битвы всё заглушал. Но потом их уши уловили то,
что услышал Самсон.
Детский плач. Тонкий и беспомощный детский плач. Из
ближайшего, уже объятого пламенем дома.
Самсон встал.
– Не делай этого! – крикнул Шарлей,
бледнея. – Это смерть!
– Я должен. Иначе нельзя.
Он побежал. Минуту поколебавшись, они бросились за ним.
Рейневана почти тут же отпихнули и заблокировали отступающие после очередной
стычки табориты. Шарлей был вынужден бежать от железного ежа напирающих
защитников. Самсон пропал.
Табориты наклонили судлицы и рогатины, с криком набросились
на защитников. Две роты сошлись с разгона, коля друг друга. По брусчатке лилась
кровь.
И тогда из горящего дома вышел Самсон Медок.
В каждой руке он нес ребенка. Еще с десяток побледневших и
тихих шло за ним, прижимаясь к его ногам и хватаясь за полы.
И вдруг шум битвы перед воротами утих, как гаснет факел,
воткнутый в снег. Утихли крики. Наступила тишина, даже раненные перестали стонать.
Самсон, ведущий детей, медленно ступил между отрядами.
Он шел, а древка склонялись перед ним, стелились к ногам.
Сначала словно нехотя, потом все поспешнее. Склонялись, бряцая о брусчатку,
смертоносные лезвия алебард и гизарм, клинки судлиц и партизан, острия рогатин
и корсек,
[323]
наконечники копий и тонкие жала пик. Склонялись
пред Самсоном. Кланялись пред ним. Отдавали честь. В полной тишине.
Идя по железному коридору, Самсон дошел до ворот. Шарлей,
Рейневан и несколько чехов подбежали, забрали и оттащили детей. Самсон
выпрямился, глубоко вздохнул, с облегчением.
С противоборствующих отрядов перед воротами как будто спали
чары, и они с ревом накинулись друг на друга. А один из стрельцов в окне
зацепил крюк ружья за парапет и вставил раскаленный дротик в запал.
Самсон закачался, глухо охнул. И рухнул на землю. Лицом
вниз.
Рейневану было достаточно одного взгляда. Он поднял голову.
И отрицательно покрутил ею. Чувствуя, как его губы начинают неудержимо дрожать.
– Черт возьми, Самсон! – крикнул Шарлей, становясь
на колени рядом. – Не делай этого! Не делай этого, мать твою! Не смей это
делать!
Глаза Самсона окутал туман. Кровь рывками хлестала из раны,
окрашивала снег.
В это воскресенье отец Гомолка, плебан приходской церкви
Иоанна Крестителя в Шумперке, темой своей проповеди взял историю Товита из
Ниневии, Товита всегда верного Богу, Товита старого и ослепшего. Плебан
проповедовал о том, как сын Товита, Товия, был послан в город Раги Мидийские, а
не зная дорог и троп, путешествовал вместе с нанятым проводником и псом.
Пани Блажена Поспихалова украдкой зевнула. Услышав вздох,
она посмотрела на стоящую возле нее Маркету. Рыжеволосая девушка, чуть
приоткрыв рот, казалось, впитывала каждое слово проповедника. Неужели она не
знала Книгу Товита, неужели слышала библейскую притчу впервые? «Нет, –
подумала пани Блажена, – просто она любит такие рассказы, запутанные и
волшебные истории о путешествиях и преодолеваемых препятствиях. Притчи,
предания, сказки, которые, хоть и страшные, но всегда хорошо заканчиваются.
Многие любят слушать такие рассказы, священники не просто так выбирают их
темами проповедей. Люди на них меньше томятся».
Проповедник, наверное, осознавая, как много людей любят
рассказы о путешествиях, красочно развивал сюжет путешествия Товии, Проводника
и пса по мидийским равнинам. Говорил о рыбе, пойманной в реке Тигр, о сердце,
печени и желчи этой рыбы, которые были взяты по совету Проводника. О том, как в
Екбатанах, столице Мидии, Товия познакомился с Саррою, дочерью Рагуила, и как
двух молодых людей связала прекрасная и искренняя любовь. Пани Блажена
подавляла зевоту. Она знала более интересные любовные истории. Маркета вздыхала
и облизывала губы.
А проповедник, заикаясь от волнения, рассказывал о
проклятии, которое висело на Сарре, о коварном духе Асмодее, который вероломно
убивал всех, кого полюбила девушка. О том, как по доброму совету Проводника
Товия прогнал злого демона каждением из сердца и печени пойманной рыбы и как
соединился с Саррой в счастливом союзе. О том, как, вернувшись в Ниневию,
Проводник вернул зрение Товиту при помощи рыбьей желчи. Как велика была радость
и благодарность, какая была свадьба…
– А когда закончилась свадьба, – вещал с амвона
взволнованный ксендз Гомолка, – сказал Товит сыну своему, Товии: «Подумай
о плате человеку, который сопровождал тебя!» А он отвечал ему: «Отец, как много
я должен заплатить ему? Ведь он привел меня к тебе здоровым, жену мою освободил
и тебя исцелил…»
– Освободил… – услышала тихонький шепот пани
Блажена. – Исцелил…
– Маркета! Что ты говоришь?
– Исцелил… – прошептала с заметным усилием
девушка. – И привел здоровым…
– Маркетка! Что с тобой?
Люди в нефе подняли головы, внезапно услышав шум, как будто
шум перьев, как будто лопотание крыльев. В толпе зазвучали голоса, тихие
возгласы, вздохи. Все уставились вверх. Проповедник на мгновение утратил нить
повествования, лишь спустя минуту вернулся к проповеди и притче. К ответу,
который дал Проводник Товиту и Товии.
– Открою вам всю правду, ничего не тая. Тайну цареву
прилично хранить, а о делах Божьих объявлять похвально.
[324]
Шум усилился. Маркета громко охнула.
– Я один из семи святых Ангелов, которые возносят
молитвы святых и восходят пред славу Господню. Не бойтесь! Мир вам!
Благословляйте Бога вовек. То, что я был с вами, не было моей заслугой, но было
по воле Бога. А я…
