Agnus Dei qui tollit peccata mundi. Ad te omnis caro veniet.
[335]
– Аминь, – вырвал его из раздумий чей-то
голос. – Аминь молитве твоей, путник. Мир тебе.
На входе в церквушку стоял священник в кожушке поверх
сутаны, невысокий, полноватый, с тонзурой, выбритой аж до узенькой полоски
волос над ушами. Он подпирался, словно костылем, раздвоенным посохом, а его
лицо украшал большой кровоподтек.
– Мир тебе, – повторил священник, говоря с явным
усилием и задыхаясь. – Ты молишься под открытым небом. Ты гусит?
– Я лекарь. – Рейневан встал. – Помогаю и
приношу облегчение страждущим. А поскольку ты страдаешь, помогу и тебе. Кто это
тебя так?
– Ближние.
Тело священника было густо покрыто синяками, сливавшиеся на
правом боку в один, большой, синечерный отек. Священник шипел и охал под руками
исследовавшего его Рейневана, стонал, вздыхал, прерывисто хватал ртом воздух.
Тем не менее, не переставал говорить.
– Сначала… Когда они сюда ворвались, только кричали,
надрывались. Что папа римский – это антихрист… А моя вера – это собачья вера.
Вера, отвечал я, – это милость Божья. Веру не выбирают. Какая снизошла,
такую и принял. Не перебирая. А они… Вместо того, чтобы поддержать
теологический диспут, дали мне по голове, а потом начали пинать. Но не убили…
Церковь тоже не спалили… И окрестные села… Значит, это может быть правда, что
говорят… Что наш князь Пшемко закючил с гуситами договор. Что взамен за
свободный проход через Опаву не будут ни палить, ни грабить…
– У тебя поломаны три ребра, – Рейневан не
собирался разъяснять священнику сложности договоренностей Пшемка Опавского с
Табором. – Но плевра не повреждена. Я наложу сжимающую повязку и дам
препарат, снимающий боль. Оставлю также лекарство, которое ускорит срастание
кости. Если тебе не помешает, что это лекарство магическое. Не помешает?
– Хм, – священник посмотрел с любопытством. –
Гусит и медик, к тому же маг. Из чего эта микстура?
– Тебе не обязательно знать. И хотеть.
– Не черная ли это магия? Не подвергнет ли она
опасности мою бессмертную душу?
– Застрахуйся. Мешай наполовину с освященной водой.
– Ты стоял на коленях перед дверями храма, –
священник посмотрел Рейневану прямо в глаза. – Войну, в которой ты воюешь,
на которую сейчас едешь, считаешь bellum justum.
[336]
Но ты
отдаешь себе отчет, что с кровью ближнего на руках, даже пролитой в
справедливой войне, нельзя переступить порог храма, предварительно не
покаявшись. Я правильно понял?
– Неправильно. Лекарство употребляй регулярно. После matutinum,
[337]
в полдень и перед concubium.
[338]
Бывай, я
уже еду.
– Поедешь… – священник скривился, ощупывая
забинтованный бок. – В одиночку через страну, жителям которой твои братья
по вере принесли столько горя, что невольно возникают грешные мысли об отплате.
Не ручаюсь даже за своих прихожан. Я хоть и учил их любви к ближнему, но в
последние годы в этой области теория ужасно расходится с практикой. Может быть,
что местные захотят с тобой подискутировать о религии в том же стиле, что и
гуситы со мной, то есть руками и ногами. Ты этого не боишься?
– Не боюсь, – ответил Рейневан, слишком быстро и
слишком откровенно. – Я перестал бояться.
– Ого, – его тон не прошел мимо внимания
священника, он быстро посмотрел на Рейневана. – Это душевное состояние мне
известно. И вовсе не из чтения Священного Писания. Я не слышал твоей молитвы.
Но уверен, что сам когда-то так молился. Настолько часто и долго, чтобы слово
«литания»
[339]
просилось на язык.
– Правда?
– К сожалению, – серьезно подтвердил
священник. – Знаю, что такое горечь утраты, знаю, как она способна
подавить. Так, что ни встать, ни голову поднять. Praesens malum auget boni
perditi memoria, нынешнее горе усиливает память об утраченном счастье.
[340]
Но мы все изменимся. При последней трубе; ибо вострубит, и
мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит
облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие.
[341]
– Эсхатология.
[342]
Есть что, кроме
этого?
– Конечно. Примирение с Богом.
– Искупление?
– Примирение. Потому что Бог во Христе примирил с Собою
мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения.
[343]
Итак, если кто остается в Христе, тот новое творение. Древнее прошло, теперь
все новое. Кто выберет правильный путь, будет иметь lux vitae, свет жизни.
– Жизнь – это тьма. In tenebris ambulavimus, ходим во
мраке.
– Мы изменимся. И будет свет. Хочешь исповедаться?
– Нет.
Границу между княжествами должны были обозначать столпы,
камни, курганы или какие-то другие знаки. Рейневан не увидел ничего. Тем не
менее, было легко определить, где заканчивается Опава, герцог которой
договорился с гуситами. А где начинается враждебное гуситам ратиборское
княжество. Границу обозначали тлеющие пепелища. Сожженные, черные остатки сёл,
которые были, но теперь их уже небыло.
