Две остальные причины визитов двойного алтариста к валлонам
также были связаны с магией. А также между собой. Отец Фелициан страдал
геморроем. Недомогание проявлялось не только в кровяном стуле и невыносимом
жжении в заднице, но также и в значительной потере мужских сил. Валлоны, а точнее
валлонские проститутки из публичного дома под названием «Красная мельница»,
знали магические средства от недуга отца Фелициана. Окуренный магическим
валлонским кадилом, попотчеванный клистиром из валлонских магических бальзамов
и магическими валлонскими припарками, отец Фелициан, говоря просто и не
мудрствуя, достигал твердости, кое-как позволяющей совокупление. Распутницам из
городских борделей такая забота даже в голову не приходила, они гнали духовное
лицо прочь, насмехаясь и не обращая внимания на его боли и обеспокоенность. Вот
и ходил отец Фелициан за город. К валлонкам.
Серьезным препятствием для походов ко Святому Маврикию был
факт, что надо было выйти за городскую стену, к тому же тайно, то есть в
потемках после ignitegium.
[33]
У отца Фелициана были способы
тайно выйти и воротиться. Проблему составляло расстояние в три стае,
[34]
которую надо было преодолеть. Среди распоясавшихся ночью в
предместье воришек случались и такие, которых не смущала недобрая слава
валлонов и слухи об их грозных чарах. С учетом этого, на свои регулярные
вылазки на «Красную Мельницу» отец Фелициан надевал кольчугу, цеплял на ремень
меч и брал набитое ружье, а уже идя, нежно ласкал и прикрывал полою тлеющий
фитиль, при этом громко молился полатыни, которой, заметьте, не знал. То, что с
ним ни разу не случилась никакая неприятность, отец Фелициан приписывал как раз
молитве. И был прав. Самые отважные разбойники, которые не боялись ни закона,
ни Бога, брали ноги в руки при виде приближающейся уродины в капюшоне,
побрякивающей железяками, излучающей из-под плаща дьявольское свечение, у ко
всему этому бормочущей какие-то непонятные ужасы.
В этот раз, покинув «Мельницу» и валлонский vikus, около
полуночи отец Фелициан брел вдоль плетней, бормоча литанию и время от времени
поддувая фитиль, чтобы не погас. Было полнолуние, луга все еще белели от снега,
таким образом, светло было настолько, что можно было идти быстро без опасения
влететь в какую-то рытвину или упасть в клоаку, что с отцом Фелицианом
случилось осенью прошлого года. Уменьшался также риск нарваться на грабителей
или разбойников, которые в такие светлые ночи обычно прерывали свой промысел.
Так что отец Фелициан вышагивал все быстрее и смелее, и вместо того, чтобы
молиться, начал напевать какую-то достаточно светскую песенку.
Громкий лай собак возвестил о близости мельниц и мельничных
усадеб над Олавой, а это означало, что от ведущего прямо в город моста его
отделяет всего лишь сто шагов. Он прошел плотину вдоль мельничных и рыбных
прудов. Чуть сбавил ход, поскольку среди сараев и сеновалов сделалось темнее.
Но искрящуюся в лунном сиянии реку он уже видел. Вздохнул с облегчением. Но,
видимо, рано.
Зашелестел хворост, в темноте под сеновалом замаячила тень,
не понятно на что похожая. Сердце отца Фелициана поднялось вверх и стало комом
в горле. Несмотря на это алтарист схватил ружье под мышку и приложил тлеющий
фитиль. Однако темнота и недостаток сноровки привели к тому, что он приложил
его к своему большому пальцу.
Он завыл, как волк, запрыгал, как заяц, опустил оружие.
Взяться за меч не смог. Получил чем-то по голове и рухнул в сугроб. Когда его
вязали и волочили по снегу, он был ошеломлен и весь обмяк, но вполне в
сознании. Сомлел он чуть позже. От страха.
* * *
У Рейневана не было никаких причин, чтобы в последнее время
жаловаться на избыток фарта и счастливых случаев. Во всяком случае, с этой
точки зрения судьба его не баловала. Как раз наоборот. С декабря прошлого года
у Рейневана бывало определенно больше причин для огорчений и печали, чем для
веселья и восторженной радости.
Оттого он с большей радостью приветствовал перемены. Начало
все хорошо получаться. Счастье вдруг решило ему способствовать, события стали
выстраиваться в весьма симпатичную последовательность. Вспыхнула вполне
обоснованная надежда, перспектива стала вполне лучезарной, а будущее, как его,
так и Ютты, вырисовывалось в более живых и приятных для глаза красках.
Угнетающе голые и уродливые деревья на вроцлавском тракте, казалось, покрыла
свеженькая зелень листвы, понурая и заснеженная пустошь подвроцлавских лугов и
пойм украсило, казалось, разнообразие пахнущих цветов, а карканье долбящих
груды земли ворон превратилось в сладкое пение птиц. Короче, могло показаться,
что пришла весна.
Первой ласточкой этой ошеломляющей перемены стал Вилкош
Линденау, раненный вроцлавский армигер, не без труда доставленный в родные
края. Трудность, естественно, состояла в пробитом боку. Рана, хоть и
перевязанная, кровоточила, армигер пылал от горячки и трясся в лихорадке, не
удержался бы в седле, если бы не помощь Рейневана. Если б не лекарства и
заклинания, с помощью которых Рейневан останавливал воспаление и боролся с
заражением, у Вилкоша Линденау были бы небольшие шансы, чтобы увидеть городские
стены и возвышающиеся над ними, вонзающиеся в серое февральское небо медные
купола башен Святой Эльжбеты, Марии Магдалины, Войцеха и других церквей. Мало
имел бы он шансов порадоваться близости Свидницких ворот, ведущих в город. И
вздохнуть с облегчением.
– Вот мы и дома, – вздохнул с облегчением Вилкош
Линденау. – И это все, благодаря тебе, Рейневан. Если б не ты…
– Да не о чем говорить.
– Есть о чем, – сухо возразил армигер. – Без
тебя я бы не доехал. Я в долгу перед тобой…
Он осекся, глядя на церковь Тела Господня, откуда как раз
отозвался малый колокол.
– За что тебя прокляли, за то прокляли, – сказал
он. – Пускай тебе Бог грехи прощает. Но я жив благодаря тебе, и что в
долгу пред тобой, так в долгу. И долг отплачу. Видишь ли, я тебя слегка
обманул. Тебя и твоих гуситов. Знай они правду, они так бы просто меня не
отпустили, дорого бы мне свобода стоила. Линденау – это родовое имя, я ношу его
на честь рода и отца. Но отец умер, когда я был еще маленьким ребенком, а мать
вскоре повторно вышла замуж. Так что единственный отец, которого я
действительно имел и имею, это господин Варфоломей Эйзенрейх. Тебе это что-то
говорит?
Рейневан кивнул головой, фамилия одного из самых богатых
вроцлавских патрициев действительно говорила много. Вилкош Линденау наклонился
в седле и сплюнул кровью на снег.
– Преступнику, гуситу и врагу я бы это не сказал и не
предложил, – продолжил он, вытерев губы. – Но ведь ты не как враг
направляешься во Вроцлав. Тебя ведь, думаю, потребности более личные сюда
привели. Следовательно, рассчитаться могу. В дом не возьму и приюта не дам,
поелику наложено проклятие на тебя… Но помочь способен.
