Совместными усилиями, толкая и тяня, они поместили раненного
в седле, Парсифаль фон Рахенау при этом стонал и охал, как грешник на
сковороде.
Потом Шарлей отвел Рейневана в сторону.
– От твоей затеи, – начал Шарлей, – как я
понимаю, мне тебя не отговорить. Поэтому спрошу лишь для порядка: не отложишь
ли ты свои намерения? На более поздний срок? Чтобы сначала вместе со мной
ограбить черный фургон?
– Нет.
– Хорошенько поразмысли. Тип от Фуггеров поведал мне,
на что можно рассчитывать в фургоне. Тебе не пришлось бы смотреть на чужие
монастыри. Ты основал бы свой собственный и стал в нем приором. Тебя это не
прельщает?
– Нет.
– Ничего не поделаешь. Тогда езжай. Рекомендация первая:
войска олесницких князей стоят вероятнее всего на рубеже Пысковице – Тошек, но
разъезды будут уже в окрестностях сожженных Рудок, они едут на дымы. Доставь
туда Парсифаля и постарайся не дать себя схватить.
– Постараюсь.
– Рекомендация вторая: двигайся на восток, к польской
границе, перейди Пшемшу как можно быстрее. В Польше ты будешь в большей
безопасности, чем в Силезии.
– Знаю.
– Рекомендация третья, касающаяся твоей будущей
монашеской карьеры. Если ты действительно решишься на такую радикальную вещь,
обрати внимание на ее практический аспект. Монастыри, конвенты и ордена вовсе
не являются настежь открытыми убежищами для лодырей и бродяг, ни тем более
приютами для преступников, разыскиваемых законом. Иначе любой разбойник Мадей
увертывался бы от наказания, превращаясь в брата Мадеуша, и насмехался бы над
правосудием из-за монастырской калитки. Из собственного опыта скажу тебе,
дружище, что попасть за калитку гораздо труднее, чем выбраться из-за нее.
Короче говоря, без связей не рыпайся.
– К чему ты клонишь?
– Так вот, – спокойно заявил Шарлей, – у меня
есть, если тебя это интересует, некоторые связи. В Польше. В десяти милях от
Велюня…
– Велюнь, – покрутил головой Рейневан, – это
слишком близко.
– Близко? А что тебя устроит? Может, Дрогичин? Или
Витебск? Потому что дальше это уже Ultima Thule.
[353]
Но там у
меня связей нет. Не привередничай, Рейневан. Послушай: в десяти милях от
Велюня, над Вартой, стоит Серадз, стародавний город лехитского племени
серадзян, а сейчас столица воеводства. Там есть монастырь божегробцев, которых
в Польше называют меховитами. Так получилось, что с 1418 года у меня прекрасные
отношения с тамошним пробощем, настоятели филиальных монастырей у меховитов
называются пробощами, а монастыри – пробоствами.
[354]
Пробоща
в Серадзе зовут Войцех Дунин. В 1418 году его звали Адальберт Донин и он еше не
был пробощем. Короче говоря, благодаря мне, он может продолжать радоваться
жизни. Так что у него некоторый долг…
– Говори прямо. Речь идет о вроцлавском бунте
восемнадцатого июля восемнадцатого года.
– Скажу прямо, – прищурил глаза Шарлей. – Да.
Речь о нем. Года прошли, а это дело за мной тянется. И будет тянуться, если
учесть, что это известно компании Фуггеров.
– Твою мать! Так поэтому ты говорил о стоимости?
– Поэтому. Они держат меня в руках и поэтому уверены,
что я буду молчать. Храни молчание и ты, Рейнмар.
– Разумеется. Будь спокоен.
– Через пару дней, – улыбнулся Шарлей, – у
меня будет черный фургон. И деньги, которые он вез, и которыми я умно
распоряжусь. Куплю себе покой и полное отпущение грехов. Куплю себе служащих и
многочисленных влиятельных знакомых. Но ты никому ничего не говори, даже
пробощу Дунину в Велюне, когда будешь на меня ссылаться. А когда сослешься,
тебя там примут и позволят принять обет. Тихо там в этом Серадзе и спокойно,
есть госпиталь, просто предел твоих мечтаний. Мне, откровенно говоря, тоже было
бы легче на душе и спокойнее на сердце, если б я знал, что ты там. Что ты в
безопасности и не скитаешься по миру. Сделай это для меня, дружище. За Пшемшей
поверни на север. Езжай в Серадз.
– Я это обдумаю, – сказал Рейневан. Уже обдумав,
решив и будучи полностью убежденным в правильности принятого решения.
– Так что… Ну и… – Демерит пожал плечами,
кашлянул. – Черт возьми, не могу стоять и смотреть, как… Так что я
попрощаюсь, разверну коня, кольну его шпорами и уеду. Не оглядываясь. А ты
делай, что хочешь. Бывай. Vale et da pacem, Domine.
[355]
– Бывай, – ответил, спустя минуту Рейневан.
Шарлей не оглянулся.
Глава 21
в которой речь идет о символе и о его чрезвычайном значении.
В которой Рейневан, допустив зло, пытается исправить свою ошибку и кровью смыть
вину. А краковский епископ Збигнев Олесницкий меняет ход истории. Совершая это ad
maiorem Dei gloriam.
«Вот и смерть приходит, думал Парсифаль Рахенау, –
напрасно пытаясь одолеть охватывающий его холод, бессилие и сонливость. –
Умру. Попрощаюсь с жизнью здесь, в этих диких лесах, без священника, без
исповеди и причастия, даже без похорон, а где белеют мои кости, не будут знать
ни отец, ни мать. Уронит ли по мне хоть одну слезу прекрасная Офка фон Барут? Ах,
какой же я осел, что не признался ей в любви! Что не упал к ее ногам…
А сейчас уже поздно. Смерть приходит. Уже больше Офки я не
увижу…»
Конь мотнул головой, Парсифаль закачался в седле, боль
дернула его и привела в себя. «Воняет дымом, – подумал он. – И
пожарищем. Что-то здесь горело…»
– За лесом уже Рудки, – послышался голос рядом.
Всадник, которому принадлежал голос, расплывался в
лихорадочных глазах Парсифаля в темный, неясный и демонический образ.
– Там ты уже должен попасть на своих. Держись просеки и
не выпади из седла. С Богом, парень.
«Это тот цирюльник, – понял Парсифаль, с большими
усилиями удерживая веки, чтоб не сомкнулись. – Медик с удивительно
знакомыми чертами. Вылечил и перебинтовал меня… А говорили, что последователи
Гуса хуже сарацинов, что не знают пощады и убивают без всякого милосердия.
– Господин… Я благодарен… Благодарю…
– Бога благодари. И прочитай иногда молитву. За
погибшую душу грешника.
Пели птицы, квакали лягушки, по небу плыли облака, среди
лугов вилась Пшемша. Рейневан вздохнул.
Преждевременно.
