– Если бы это зависело от меня, – перебил епископ
Кракова, – польское войско вошло бы в Чехию уже завтра. Я ненавижу ересь и
рад бы видеть ее укрощенной. Но приходится считаться с общественным мнением. В
общественном мнении чехи – это славяне, это братья, в братскую страну не входят
с войсками. Vox populi, vox Dei,
[358]
польская интервенция в
Чехию была бы политической ошибкой с непредсказуемыми последствиями. И поэтому
польской интервенции в Чехию не будет.
– Зато будет в Силезию, да?
– Не будет, пока Ягелло не даст приказ. Я, episcopus
cracoviensis, делаю всё, чтобы не дал. Делаю всё, чтобы остановить и обуздать
прогуситскую партию. Помоги мне в этом, епископ Вроцлава. Повлияв на
Люксембуржца, чтобы он перестал подзуживать. В деле Витольда и короны для него.
– Что вам надо? – развел руками вроцлавский
епископ. – Ведь с Витольдом вы управились. Ловко схватили послов, которые
везли ему корону, обвели короля Сигизмунда вокруг пальца. Витольд
удовлетворился орденом Дракона и смирился с фактом, что magnus dux
[359]
– это вершина его карьеры.
– Витольд не смирился и не смирится. Люксембуржец знал,
что делает, когда открыл в Луцке этот переполненный амбициями ящик Пандоры.
Теперь Витольд не остановится, пока не оторвет Литву. Он – угроза для Польши.
– Наибольшей угрозой для Польши, – фыркнул
вроцлавский епископ, – являются сами поляки. Всегда так было и так будет.
Но я готов к переговорам. Но переговоры – это ведь do ut des, дам, чтоб и ты
дал. А ты ничего не хочешь дать, ни в чем уступить.
– А в чем я должен был бы уступить? И что получил бы
взамен?
– Ты что-то дашь, я что-то дам. Clara pacta, boni amici.
[360]
Послушай краковский епископ, будущий кардинал, пастырь
избранного народа. Если ты оставишь в покое Силезию, я оставлю тебе Восток,
евангельскую миссию и обращение схизматиков. Дам быть оплотом. Витольд вам
действительно вредит, порет то, что вы так долго и трудолюбиво ткали. То есть,
он – действительно, угроза. И будет ею, пока жив. Пока жив. А если бы так…
перестал жить? Вдруг и неожиданно?
Олесницкий какое-то время молчал.
– Мне это слушать не к лицу, – ответил он
наконец. – Вовсе не к лицу. К тому же чисто теоретически я полагаю, что
старания были бы напрасны. Витольда слишком хорошо охраняют, чтобы покушение
удалось. Отравить его тоже не удастся. У него в услужении множество литовских
чернокнижников, он постоянно пьет живую воду из тайных жмудских источников. Он
нечувствителен к ядам.
– К известным ядам, – поправил Конрад. –
Только к известным. Но ведь существуют и неизвестные, такие, о которых не
слышали даже в Венеции, не то что в какой-то гиперборейской
[361]
Жмуди. А как говорят: Ignoti nulla curatio morbi.
[362]
На
месте князя Витольда я был бы очень осторожен. Потому что, если мы договоримся,
он может и года не прожить.
– А мы договоримся?
– А вы воспрепятствуете польскому войску войти в
Силезию? Не подержите гуситов, Волошека и Корыбутовича?
– Эти вещи находятся в ведении короля Польши. Я им не
являюсь.
– Правда? Разное говорят. Якобы вы запросто можете
накричать на Ягеллу, можете даже обругать его. Ничего нового, польская Церковь
всегда дергала за политические нити, не говори мне, что перестала. А ведь в
Польше есть еще шляхта, землевладельцы, сословия, люди, с которыми король должен
считаться. Не крути, епископ Збигнев. Clara pacta, boni amici! Сделаете ли вы
взамен на мою приятельскую услугу в вопросе Витольда так, чтобы Польша не
поддерживала чешских гуситов? Мало того, чтобы они в Польше стали омерзительны.
Ненавистны? Всеми, от короля до самого беднейшего смерда.
– Не подскажешь, каким образом? Ты ведь такой умный.
– Теперь, – захохотал Конрад, – мне это
слушать не к лицу. Сговор, провокация? Не пристало такое духовному лицу,
простому работнику Господнего виноградника. Вести из Франции в Польшу, надеюсь,
тоже доходят, Збышек? Вести о Жанне д’Арк, прозванной La Pucelle? О том, что
она освободила осажденный Орлеан? Что разбила англичан под Пате? Что привела к
коронации Карла VII в Реймском соборе? Что взяла в осаду Париж?
– И что из этого вытекает?
– La Pucelle – это символ. А символ – это самое важное.
Нельзя недооценивать его значения. Послушай другую притчу. В 1426 и 1427 годах
гуситы совершили два очередных нападения на Ракусы.
[363]
Во
время первого они напали на цистерцианский монастырь в Цветтеле, во время
второго – на конвент в Альтенбурге. По обыкновению поубивали монахов, пограбили
монастыри, подожгли. Ничего нового, скажете. И ошибетесь. В обоих монастырях
чехи на мелкие кусочки поразбивали органы, разбили в черепки колокола, в щепки
разнесли алтари. Статуи поразбивали или отбили им головы. Святые образа
оскверняли и рубали мечами. Такое же иконоборчество они совершили в баварских
монастырях в Вальдербахе и в Шентале в 1428 году. И в том же году в Силезии.
– И что?
– Символ. Во время войны все убивают, жгут и грабят,
это нормально и считается в порядке вещей. Но только посланники дьявола
отбивают голову статуе святого Флориана, мажут говном образ святой Урсулы и в
щепки рубят прославленную чудесами Пиету. Только слуги Антихриста поднимают
святотатственную руку на символ. А посланники дьявола и слуги Антихриста
омерзительны и ненавистны. Всеми. От короля до самого беднейшего смерда.
– Понимаю, – кивнул головой Збигнев
Олесницкий. – И признаю, что вы правы. Относительно символа.
– У меня, – улыбнулся епископ Вроцлава, – для
этого даже нашлись бы люди. Снятая с виселицы отборная шайка. Готовая на всё.
На любой указанный символ. Тебе, епископ краковский, остается только указать.
Мы понимаем друг друга?
– Понимаем?
– Значит как? По рукам? Clara pacta, boni amici?
Збышек? Отвечай.
– Clara pacta.
