Он с трудом поднялся на локтях, чувствовал, что всё тело
болит и стянуто швами. Увидел холм в свете заходящего солнца. И каменный замок
на его вершине, настоящее орлиное гнездо, увенчанное колонной донжона.
[367]
– Куда… – Он поборол сухость в горле. – Куда
вы меня… везете?
– Закрой пасть! – рявкнул один из эскортирующих
солдат. – Запрещено! Был приказ: если начнет чтото говорить, бить обухом
по зубам. Так что гляди у меня!
– Оставь, – успокоил его второй. – Сжалься.
Он же не говорит, а только спрашивает. А ведь это конец его пути. Пусть знает,
где ему сгнить придется.
В небе каркали вороны.
– Это, браток, замок Лелёв.
Думаю, что никто из вас не был в тяжелом тюремном
заключении.
Никто из вас, благородные господа рыцари, никто из
присутствующих здесь в корчме набожных и богобоязненных монахов. Никто из их
милостей купцов. Никто из вас, надеюсь, не видел ни глубоких подземелий, ни
старых прогнивших погребов, ни вонючих темниц. А?
Никто из вас.
И не о чем, уверяю вас, сожалеть.
При добром короле Владиславе Ягелле в Польше было несколько
тюрем строгого режима, тюрем, вызывающих страх. Краковская башня. Хенцины.
Сандомеж. Олькуш. Ольштин, в котором заморили голодом Мацека Борковица.
Острежник. Ильжа. Липовец.
И была одна тюрьма, только при упоминании которой люди
затихали и бледнели.
Лелёвский замок.
В тех других тюрьмах сидели, в тех тюрьмах мучились. Из тех
тюрем выходили.
Из Лелёва не выходил никто.
Глава 22
в которой глаза освобожденного из лелёвской темницы
Рейневана радуются свету. И он идет в последний бой.
В королевском замке в Ленчице царила атмосфера беспокойства
и нервной спешки. Подготавливали жилые помещения в Старом Доме, убирали,
меблировали и украшали представительский зал. Информация о том, что именно
Ленчицу выбрали местом мирных переговоров, дошла до бургграфа поздно, почти в
последнюю минуту, времени для приготовлений оставалось действительно мало.
Бургграф бегал по Старому Дому, проклинал, поносил, подгонял, ругал, всё время
спрашивал, не видно ли уже с башни кортежа епископов и польских панов или
приближения посольства крестоносцев. Со стороны Ордена ожидали, в частности,
Конрада фон Эрлихгаузена из Мальборка и Людвига фон Лауша, командора Торуни,
должен был быть с посольстве также Франц Кушмальц, варминьский епископ. Из
поляков ожидали епископов Збигнева Олесницкого и Владислава из Опорова,
краковского кастеляна Миколая из Михалова и познаьского кастеляна Доброгоста из
Шамотул.
Самый важный представитель польской стороны тем временем уже
успел прибыть в Ленчицу. Сразу по прибытии он уединился в приготовленных для
него палатах. Принял там, как донесли бургграфу, странного гостя в капюшоне. И
приказал, чтоб его не тревожили.
Декабрьский ветер стучал ставнями, свистел в щелях.
– Крестоносцы согласятся на перемирие, – сказала,
отбрасывая волосы на спину, Рикса Картафила де Фонсека, шпионка на службе
Владислава Ягеллы, короля Польши. – Они боятся, что мы снова натравим на
них гуситов. Они также находяится под давлением прусских сословий, грозящих
отказом повиноваться. В сословиях сильной личностью становится хелминский
рыцарь Ян Бажиньский. Советую, чтобы ваше преосвященство запомнило эту фамилию.
Оппозиция крестоносцам в Пруссии набирает силу, а Бажиньский имеет шанс стать
ее ведущим деятелем. Стоит к нему присмотреться.
– К совету прислушаюсь, – ответил Войцех
Ястшембец, гнезненский архиепископмитрополит, примас
[368]
Польши и Литвы. – Я всегда прислушиваюсь к твоим советам, дочка. Ты
предоставляешь нам неоценимые услуги. Оставаясь всё время в тени. Ни о чем не
прося, ни почестей, ни наград.
Рикса улыбнулась. Уголком губ.
– Ваше преосвященство, – сказала она
медленно, – позволяет мне осмелиться. Чтобы попросить.
– Проси.
– Вот крестоносцы приезжают в Ленчицу просить о
перемирии. Есть шанс заключить вечный мир с Орденом на выгодных для Польши
условиях. Есть шанс вернуть себе Нешаву и лишить Свидригайлу поддержки
крестоносцев. В этом немалая заслуга чехов: Яна Чапека из Сан и страха, который
его Сиротки посеяли в Новой Марке и под Гданьском.
[369]
Пабяницкий договор и союз Польши с гуситами пошатнули боевой дух крестоносцев,
ваше преосвященство, наверняка, с этим согласится.
– К чему это длинное вступление? Говори, дочка, в чем
дело?
– У меня просьба. Отдать должное союзам, победам и
успехам. Удостоить их помилованием. Амнистией. Одной. И тихой.
– Кто?
– Узник Лелёва.
Войцех Ястшембец долго молчал. Потом долго кашлял. «Тридцать
миль от Гнезна до Ленчицы, подумала Рикса. – Не в его возрасте такие
путешествия. В такую погоду».
– Узник Лелёва, – повторил примас. – Он
государственный заключенный?
– Он политический заключенный, – поправила она,
склонив голову. – А в политике произошли принципиальные изменения, не так
ли? Сегодня уже всем известно, что нападение на ясногурский монастырь совершили
вовсе не верные Чаше гуситские чехи…
– Что это был лишь обычный акт разбоя, – быстро
закончи Ястшембец. – Обычное разбойное нападение, совершенное
обыкновенными бандитами…
– В основном польской национальности…
– …отбросами без веры и отечества, – с нажимом
поправил примас. – Тупых грабителей, которые понятия не имели, на что
поднимают руку. Которые изуродовали чудесный образ бездумно…
– За осквернение святыни, – с нажимом вставила
агент, – всех их должна постигнуть кара Божья. Многие, кажется, уже ушли
из жизни. Умерли, не прошло и года после нападения на монастырь.
[370]
И правильно. Все должны умереть. Заключенные тоже. Рука Бога.
Ястшембец сложил ладони, как для молитвы, опустил глаза,
чтобы скрыть их блеск. Потом поднял голову.
– Значит, карающая десница Бога, – спросил
он, – упадет также и на узника Лелёва? Узник Лелёва также умрет? Никто не
узнает, где он похоронен? Все о нем позабудут?
