– Не реви, – экономка выглянула в дверь,
убеждаясь, что никто не подслушивает. – Еще твой Парсифаль ту другую под
венец не повел, вы еще даже не помолвлены. Еще многое может случиться. По
всякому судьба может повернуться. А ты должна знать…
Офка вытерла нос рукавом, широко открыла ореховые глаза.
– Ты должна знать, – тише продолжила
экономка, – что есть способы… Чтобы помочь судьбе. Для этого нужна отвага.
– Ради него, – Офка стиснула зубы, – я готова
на всё.
Эленча Штетенкрон вздрогнула и аж подскочила, услышав
громыхание камней осыпающихся из-под чьих-то ног. Она машинально схватилась за
сухую ветку, которая обломилась с громким треском. С тропинки треску ответил
приглушенный крик. Эленча вросла в землю, сердце стучалось в ее груди, словно
птица, рвущаяся из клетки.
На тропинке появилась фигура, а Эленча облегченно вздохнула.
Потому что это не был разбойник, оборотень, Баба Яга, страшный лесовик,
зеленошкурый Альп или какой-нибудь пресловутый странствующий монах, сильно
зарящийся на девичью честь. Появившаяся фигура была девушкой, кажется даже
моложе ее самой. Со светлой косой, веснушчатая, курносая. Одетая помужски, к
тому же небедно.
– Ойой, – сказала веснушчатая девушка, увидев
Эленчу и облегченно вздохнув. – Ойой, ну и испугалась я. Я была уверенна,
что это оборотень… Или странствующий монах… Ой-ой. Привет, как тебя там… Я…
– Тише… – шепнула Эленча, бледнея. – Кто-то
идет… Я слышала шаги…
Веснушчатая обернулась, приседая и берясь за рукоятку
небольшого стилета, висящего возле пояса. Но рука у нее тряслась так, что
Эленча сомневалась, удастся ли ей вытащить оружие. Сама она схватила камень,
решив дорого продать свою жизнь или что там придется продавать. Но день, как
оказалась был днем нескончаемых сюрпризов и неожиданностей. По извилистой,
крутой и каменнистой тропинке, ведущей к вершине Радуни, как раз подходила
третья девушка. Она тоже встала, как вкопанная при виде своих предшественниц.
На вид она была самой младшей. Ее лицо, ее черты, цвет
волос, глаза, всё это Эленче кого-то напоминало, вызывало чувство беспокойства.
Чувство непонятное и необъяснимое, а поэтому еще более беспокоящее.
– Ну и ну, – мгновенно обретя уверенность,
подбоченилась веснушчатая. – Куда тебя занесло, соплячка? Причем
одну-одинешеньку? Не знаешь, что здесь бывает опасно?
Эленча с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. Если
новоприбывшая и была моложе веснушчатой, то на очень немного. Зато была
наверняка выше. На ее лице не было ни следа страха или даже взволнованности.
«Ее лицо, – подумала Эленча, удивляясь этой мысли, – старше ее самой.
– Даю голову на отсечение, – сказала
Эленча, – что все мы пришли сюда с одной и той же целью. А поскольку эта
цель находится на самой вершине, то мы должны поспешить. Иначе не успеем
вернуться до сумерек. Давайте, девчата. За мной.
Веснушчатая сделала такую мину, будто хотела фыркнуть. Ну
что ж, любая группа должна иметь вожака. А Эленча была самой высокой. И кто
знает, не самой ли старшей.
– Меня зовут Офк… Эвфемия фон Барут, – гордо
сказала веснушчатая. Дочь рыцаря Генриха Барута из Студзиска. С кем имею честь?
– Эленча… де Вирсинг.
Новоприбывшая, когда обе обратили на нее взгляды, опустила
глаза. Долго не отвечала.
– Можете, – тихо сказало она наконец, –
называть меня Электрой.
Продолговатую вершину Радуни увенчивал каменный вал, в ее
центре лежал валун, большой, напоминающий катафалк монолит. Никто из троих
девчат не мог этого знать, но монолит на горе лежал уже тогда, когда по
Судетскому предгорью топали мамонты, а большие черепахи откладывали яйца на
одрянском острове Пьясек, являющемся сейчас людной и плотно застроенной частью
большого Вроцлава.
Возле подножья монолита пылал костер, пламя лизало дно
засмоленного, брызжущего кипятком, казана. Невдалеке на куче человеческих
черепов лежал черный кот. В типично кошачьей ленивой позе. Он был занят
лизанием шерсти. Это было самое ленивое лизание, какое Эленча видела в своей
жизни.
У костра сидели три женщины.
[372]
Одна, совсем старуха, сгорбленная и скорченная, шаталась,
бормотала, напевала, кривя темное лицо. Сидящая дальше всех казалась всего лишь
девчонкой. На ее бледном, будто лисьем и уродливом лице горели лихорадочные
глаза. Сбитые в колтуны волосы поддерживал в кое-каком порядке венок из вербены
и клевера.
Срединную позицию занимала самая важная. Bona femina.
[373]
Та, к которой все трое пришли. Высокая, плотная, облаченная
в островерхий капюшон из черного фетра, из-под которого буйными волнами
ниспадали на плечи огненнорыжие волосы. Шею колдуньи окутывала шаль из зеленой
овечьей шерсти.
– У меня палец чешется, – пробормотала темнолицая
старуха. – У меня палец чешется, из чего следует…
– Заткнись, Ягна, – утихомирила ее рыжая в
капюшоне, после чего подняла на просительниц светлые, как расплавленное олово,
глаза. – Здравствуйте, девушки. Что вас сюда привело? Не говорите, сама
угадаю. Нежелательная беременность? Нет, пожалуй нет. На больных вы тоже не
похожи, прямо наоборот, я б сказала, что все трое представляетесь чрезвычайно
здоровенькими. Так что любовь! Мы любим, а объект любви далек и недоступен, и
всё дальше и всё недоступнее. Угадала?
Веснушчатая Эвфемия фон Барут была первой, кто решился поспешно
и энергично покивать головой. Первой и единственной. Эленча под взглядом
рыжеволосой ведьмы опустила голову, изумленная внезапной уверенностью, что ее
приход сюда был полностью бессмыслен, совсем не нужен и ужасно глуп. Что до
Электры, то она даже не шелохнулось, уставившись в огонь пустыми глазами.
– Угадала, не угадала? – забормотала
рыжеволосая. – Per Bacco!
[374]
Будет видно. Подбрось
хвороста в огонь, Элишка, а в котелок зелья. Ягна, веди себя прилично.
Темнолицая сунула в рот пятерню и уняла отрыжку.
– А вы, – bona femina смерила девушек взглядом
светлых глаз, – получите то, что просите. По очереди. Каждая в
отдельности.
Силой Солнца и силой Луны,
Через знамения и руны.
Эйя!
