Они обходили города и селения дугой, однако не настолько
широкой, чтобы Рейневан не смог сориентироваться на местности. Он знал ее
настолько хорошо, что узнал колокольню церкви Святого Флориана в епископском
Вьянзове. То есть везли его ниским трактом прямо на юг. Не похоже, чтобы Ниса
была целью поездки, относительно дальнейшего маршрута возможностей было
предостаточно: из Нисы выходило в разных направлениях пять дорог, не считая
той, по которой они ехали.
– Куда вы меня везете?
– Закрой рот.
За Нисой остановились, чтобы переночевать. А Рейневан узнал
знакомого.
* * *
– Пашко? Пашко Рымбаба?
Наемник, который принес ему хлеб и воду, замер. Наклонился.
Сгреб светлые волосы со лба и глаз. И открыл рот.
– Клянусь честью, – вздохнул он. – Рейнмар?
Это ты? Ха! То-то мне твоя рожа показалась знакомой… Но ты изменился,
изменился… Узнать трудно…
– В чьих я руках? Куда вы меня везете?
– Говорить запрещено. – Пашко Рымбаба выпрямился,
его голос стал жестче. – Так что не спрашивай. Как есть, так есть.
– Вижу, – Рейневан откусил хлеб, – как есть.
когда-то ты был рыцарем, а сейчас кажешься мне кнехтом.
[43]
Которому приказывают и запрещают. И даже знаю, почему такая перемена. Я еще
удивляюсь, что ты остался в Силезии. Говорили, что убежали все: Вейрах,
Виттрам, Тресков, вся твоя старая comitiva. Что уносили вы ноги за тридевять
земель. Потому что горела у вас под ногами земля силезская.
– Ну да… – Пашко всматривался в темноту,
наспокойно бросил взгляд в сторону костра, возле которого другие наемники всё
свое внимание посвятили исключительно бутылке. – Ну да, вроде бы горела.
Разбежалась компания… Я тоже было намылился прочь бежать… Но тут, видишь ли,
случилась оказия служить у господина Унгерата. Господин Унгерат – богатей,
никого из своих в обиду не даст, ничего не страшно. Вот я и остался. Что –
плохо мне в Силезии, что ли?
– Что этот богатей хочет от меня. Что я ему сделал?
– Говорить запрещено.
– Только одна вещь, – понизил голос
Рейневан. – Одно слово. Одно имя. Я должен знать, кто меня во Вроцлаве
выдал. Не обо мне ведь речь, в конце концов. Ты помнишь ту панну, Пашко?
Похищенную на Бодаке как Биберштайновна? Ту, с которой я тогда убежал? Люблю я
ее, всем сердцем люблю. А от информации, которую я прошу, зависит ее судьба. Ее
жизнь. Кто меня предал, Пашко?
– Запрещено говорить. А даже если б и нет, то я этого и
так не знаю.
– Но знает тот, кто вами командует. Я прав?
– Конечно же! – надулся Рымбаба. – Господин
Эбервин фон Кранц голову не для красоты носит. Ему положено знать.
– Расспроси его, Пашко. Выведай…
– Нет. Запретили.
– Пашко!.. Не подоспел ли я к тебе с помощью, тогда,
под Лютомией? Уже тебя гемайны
[44]
взяли на штыки, помнишь?
Закололи бы тебя, как зверя, если бы не я и Самсон. За тобой долг. Рыцарь ты
или нет. Не пристало рыцарю о таких долгах забывать.
Пашко Рымбаба думал долго. И так интенсивно, что аж вспотел.
Наконец просветлел, вытер брови.
– Спас ты меня тогда, – согласился он,
выпрямляясь. – Но потом на Бодаке коварно дал мне пинка в бок. А эта твоя
любимая девушка дала мне по яйцам и спустила с лестницы. У меня после этого еще
долго голова болела. Так что мы квиты. Ничего я тебе не должен.
– Пашко…
– Покушал? Ну, давай руки. Я опять связать тебя должен.
– Ты не мог бы чуть посвободней?
– Нет. Запрещено.
Дальше в дорогу вышли на рассвете, во мгле, в которой
Рейневан утратил ориентацию. Ему казалось, что они едут в направлении Прудника,
глубчицким трактом, но уверенности не было.
* * *
На опушке голой рощи их ждало трое всадников. И добротный
закрытый фургон, запряженный четверкой лохматых коней. Предназначение фургона
было более, чем очевидно, поэтому Рейневан вовсе не удивился, когда его туда
впихнули, а дверцу заперли. Эта перемена его даже некоторым образом порадовала.
Он оставался узником, но, по крайней, мере руки ему развязали.
Застучали копыта, фургон дернулся, тронулся с грохотанием и
скрипом осей. Внутри света было столько, сколько пропускали маленькие
зарешеченные окошка, то есть немного. Однако достаточно, чтобы заметить
лежащего на досках человека, накрытого то ли попоной, то ли плащом.
– Слава Иисусу, брат, – заговорил Рейневан. –
Ты кто?
Лежащий не отвечал. Бессознательный стон, который он выдал,
нельзя было считать ответом. Рейневан потянул носом, понюхал. Приблизился,
пощупал лоб. Горячий, как печка. Чувствуя, как ему самому наоборот делается
холодно от страха, он стянул с лежащего попону, просунул руку под мокрую от
пота одежду, надавил на живот, ощупал шею, подмышки и пах. В бледном свете
Рейневан высматривал следы крови, гноя, сыпи. Больной позволял все, лежа без
движения и постанывая.
– На твое счастье и на мое счастье, – пробормотал
наконец Рейневан, усаживаясь, – это не чума. И не оспа. Кажется.
– Adsumus…
– Что? – Рейеневан аж подпрыгнул. – Что ты
сказал?
– Adsumus…– пробормотал больной. – Adsumus
peccati quidem immanitate detenti… Sed in nomine tuo specialiter congregate…
[45]
«Это только молитва, – убеждал сам себя
Рейневан. – Исключительно случайное совпадение…»
Он наклонился. От больного шел жар горячки и резкий запах
пота. Рейневан положил ему руки на виски и начал медленно проговаривать
целительные заклинания и заговоры.
– Veni ad nos – застонал пациент. – Et esto
nobiscum et dignare illabi cordibus nostris… Adsumus… Adsumus…
[46]
Рейневан бормотал заклинания. Больной со свистом выдохнул.
– Ex lux perpetua, – сказал он вполне
выразительно, – luceat eis.
