– У меня нет лекарств. Может мне использовать магию? В
присутствие чашников? Для них чернокнижник – это peccatum…
– …mortalium,
[58]
я знаю. Но, может,
что-то натуральное? Какое-то зелье, травы?
– В феврале? Хорошо, если здесь есть верба, утром
приготовлю отвар из коры. Но он поправляется. Горячка явно спала, и пот его уже
так не прошибает. Слышишь, Горн?
– Что?
– У меня складывается впечатление, что ты о нем
печешься.
– Правда?
– У меня создается впечатление, что при обмене пленными
дело было в нем. Больше, чем во мне.
– Правда?
– Кто это?
– Кто-то.
Рейневан задрал голову, долго смотрел на Большую Медведицу,
которую то и дело заслоняли плывшие по небу тучи.
– Понимаю, – сказал он наконец. – Я под
подозрением. Такому секретов не раскрывают. Что с того, что подозрения
надуманные и недоказанные. Не раскрывают – и все.
– Не раскрывают – и все, – подтвердил Горн. –
Иди спать, Рейнмар. Впереди долгая дорога. Долгая и далекая.
* * *
«Дорога долгая и далекая, – мысленно повторил он, глядя
на звезды сквозь ветки, которые качал ветер. – Так он сказал. Думал, что я
не пойму насмешки и двузначности? Или может совсем наоборот: подсказывал?
Отсюда до Праги будет точно миль сорок, самое малое десять
дней езды. Дорога действительно далекая. И ведет просто в лапы Богуслава
Неплаха, по прозвищу Флютик, шефа разведки Табора. Флютика нелегко будет
переубедить, сделать так, чтобы поверил, путь к этому тоже может быть долгим.
Тяжелым. И болезненным. Известно, что Флютик делает с подозреваемыми, прежде,
чем поверит. И с теми, которым не поверит.
Сознаться во всем? Рассказать о похищении Ютты, о Божичке, о
шантаже? Ха, жизнь, может, этим и спасу. Если поверят. Но доверия не верну.
Посадят меня на ключ, живьем похоронят в какой-нибудь башне, в каком-нибудь
замке среди пустыни. Пока выйду, если вообще выйду, – Ютта будет далеко, либо
замужем либо в монастыре. Потеряю ее навсегда».
«Побег, – подумал он, осторожно подымаясь, – будет
признанием вины. Будет расценен именно так: как очевидное доказательство
измены.
Ну и пусть. Ну их всех нахер. Другого выхода нет».
Костер угасал, погружая всю поляну в темень. Весь бивак.
Людей, которые спали, положив голову на седло, вертелись под покрывалами,
храпели, пердели, бормотали сквозь сон. Выставить дозор никто и не подумал.
Рейневан втихаря прокарабкался в мрак, в середину кустов. Осторожно и помалу,
опасаясь, как бы не наступить на сухую ветку, стал двигаться в сторону
спутанных лошадей.
Кони захрапели, когда он приблизился. Рейневан замер,
остановился, как вкопанный. Хорошо, что шумел лес. В непрерывном шуме леса
терялись остальные звуки. Он вздохнул. Слишком рано.
Кто-то бросился на него, сбив с разгона с ног. Рейневан
повалился на землю; прежде чем упал, сумел заменить резким, рвущим сухожилия
броском тела, падение на прыжок, что предохранило его от цепкой хватки. И
спасло ему жизнь. Извиваясь и перекатываясь, краем глаза уловил блеск клинка.
Он наклонил голову, и нож, который должен был рассечь ему горло, зацепил только
ушную раковину, прорезав ее чуть ли не наполовину. Не обращая внимания на
ужасную боль, он перекатился по выступающим из земли кореньях и со всей силы
ударил ногой нападающего, который пробовал встать на четвереньки. Нападающий
ругнулся, широко размахнулся, намереваясь проколоть ему ногу. Рейневан
обернулся и засадил ему еще раз, на этот раз повалив. И сорвался с земли. Кровь,
он это чувствовал, ручейком лилась ему за воротник.
Нападающий сорвался тоже. И тут же напал, резко,
крестнакрест размахивая ножом. Несмотря на темноту, Рейневан уже знал, с кем
имеет дело. Выдавал его запах пота, горячки и болезни.
Больной вовсе не был так уж болен. И действовать ножом у
него получалось. Имел навыки. Но Рейневан тоже имел.
Обманным движением он ввел противника в заблуждение, вынудил
его наклониться. Подбил левым предплечьем запястье, правым ударил по локтю,
подставил ногу, рывком за рукав лишил равновесия, и на довесок засадил
основанием ладони в нос.
Больной завыл, упал, однако, падая, умудрился еще пырнуть
его в пах, нож распорол штаны, и только чудо и быстрота реакции позволили
Рейневану уберечь гениталии и бедренную артерию. Но уклоняясь, он споткнулся и
тоже упал. Больной набросился на него, как лесной кот, примеряясь ударить
сверху. Рейневан двумя руками схватил его руку с ножом. Он держался изо всех
сил, вжимая голову, когда нападающий бил его, куда попало левым кулаком.
Закончилось все так же быстро, как и началось. Вокруг
столпились люди. Несколько из них схватили больного и стащили с Рейневана, при
этом больной хрипел, шипел и фыркал, как кот. Нож выпустил только тогда, когда
один из моравцев не слишком нежно наступил ему каблуком на ладонь.
Урбан Горн стоял сбоку со скрещенными на груди руками.
Присматривался и молчал.
– Напал на меня! Он! – крикнул Рейневан,
показывая, кто именно. – Я вышел поссать, а он бросился на меня с ножом!
Больной, которого держали совинецкие бургманы, хотел что-то
сказать, но сумел только вытаращить глаза, захрипеть и тяжело закашлять.
Рейневан не пропустил возможности.
– Напал на меня! Без причины! Прикончить хотел!
Посмотрите, как он меня обработал!
– Перевяжите его, – сказал Горн. – Живо,
видите, что он истекает кровью. А того пустите, дайте ему встать. Нож заберите.
И на будущее лучше следите за оружием. Это нож когото из вас. У него ножа не
было.
– Как это – пустите? – вскрикнул Рейневан. –
Что это значит – пустите? Горн! Прикажи его связать, нахер! Это убийца!
– Заткнись! Пусть тебе перевяжут ухо. Потом приходи к
нам, туда, на обочину. Без серьезного разговора, как вижу, не обойтись.
Больной прислонился к стволу дерева. Смотрел в сторону.
Вытирал кровь, все еще сочившуюся из носа. Сдерживал кашель. Потел. И имел
очень жалкий вид.
– Он хотел меня убить, – ткнул в него пальцем
Рейневан. – Это убийца. Притворялся больным больше, чем есть. А фактически
выжидал случая, чтобы меня прикончить. Запланировал это с того момента, когда
узнал, кто я.
Урбан Горн скрестил руки на груди, не прокомментировал.
