– Что-то ты не можешь расстаться со мной, – едко
заметил Рейневан, – отходя по поданному ему знаку в тыл эскорта. –
Никак знаешь что, чего я не знаю? Что, допустим, уж не увидишь меня больше
живым?
Горн лишь покрутил головой, придерживая коня:
– Хочу дать тебе совет. На прощание.
– Ну, давай. Не будем затягивать эту жалостливую сцену.
Говори, что меня ждет в Праге? Что со мной будет?
Горн отвел взгляд, но только на мгновение:
– Это зависит от тебя. Только от тебя.
– Можно попонятнее?
– Если тебя перевербовали, – по щекам Горна
пробежала заметная дрожь, – Неплах захочет это использовать. Завербует
тебя вторично. Это стандартная процедура. Будешь передавать той стороне
информацию. Только фальшивую. Подготовленную.
– И в чем заковыка?
– Это опасно. Вдвойне.
– Выслушай меня внимательно, – прервал долгое
молчание Горн. – Выслушай внимательно, Рейнмар. Бежать тебе не советую.
Побег будет доказательством вины. И приговором. Неплах отдает себе отчет в том,
сколько секретов ты знаешь, сколько знаешь наших планов и военных тайн. Уже
покоя тебе не будет. Даже если б ты убежал на край света, не будешь в
безопасности ни дня, ни часа. Ни ты, ни близкие тебе люди. Ты мог не выдержать
шантажа из-за боязни за судьбу панны Ютты. Панна Ютта, стало быть, – это
твоя чувствительная точка, место, которое можно болезненнее всего задеть. Не
заблуждайся, что Неплах прозевает такую возможность.
Рейневан ничего не сказал. Лишь проглотил слюну и кивнул
головой. Горн тоже молчал.
– Я верил в дело революции, – наконец сказал
Рейневан. – У меня было неподдельное ощущение миссии, борьбы за веру
апостольскую, за идеалы, за социальную справедливость, за новое лучшее завтра.
Я действительно искренне верил, что мы изменим старый строй, что сдвинем мир с
закостенелых основ. Я боролся за наше дело, глубоко веря, что наша победа
покончит с несправедливостью и злом. Я готов был отдать за революцию кровь,
готов был пожертвовать собой, броситься камнем на амбразуру… И бросился, как
безумец, как слепец, как клоун. Как ты там говорил? Фанатизм? Зелотский пыл?
Подходит. Просто вылитый я. А теперь что? Зелот и неофит получит по заслугам;
глупая ослепленность и сумасшедшая страсть приведут к тому, что он получит по
шее, что пострадает не только он сам, но и его близкие и любимые. Ха, надеюсь,
что дела эти будут описаны в каких-нибудь хрониках. В назидание и
предостережение другим неофитам и глупцам, готовым дать слепо увлечь себя и
жертвовать. Чтобы знали, как оно есть.
– Да ведь всегда так. Ты разве не знал?
– Теперь знаю. И запомню…
– Ваша милость Гоужвичка!
– Чего?
– Корчма. Может, остановимся?
Гоужвичка заворчал и заурчал.
Гоужвичка, командир эскорта, был типом ворчливым и
молчаливым, ворчанием и молчанием он уходил от всех вопросов, понадобилось
какое-то время, чтобы Рейневан сумел сообразить, что родовое имя Гоужвички –
это не «Вичка», не «Жвичка» и не «Ожвичка». Остальные четверо кнехтов тоже не
были слишком говорливыми, даже между собой разговаривали редко. Одного,
кажется, звали Заградил, а второго – Сметяк. Но уверенности не было.
– Ехать нам далеко, – заворчал Гоужвичка. – А
мы всего лишь в Либине, еще даже Шумперка не достигли. Торопиться надобно, а не
останавливаться.
– Глянь, я ранен, – Рейневан показал на бинты
вокруг головы. – Надобно сменить перевязку. Иначе будет гангрена, меня
начнет лихорадить, и я помру по дороге. В Праге за это не похвалят, можешь мне
поверить.
В действительности ранение заживало вполне хорошо, ухо не
напухало, пульсирующая боль ослабла, заражения не было. Рейневан просто хотел
дать отдохнуть уставшим от седла ягодицам и насладиться давно не пробованной
кухонной едой. А от трактирчика, притаившегося на перепутье, ветерок доносил
вполне приятные ароматы.
– Не похвалят в Праге, – повторил он,
насупившись. – Виновных к ответственности привлекут, как пить дать.
Гоужвичка заворчал, в этом ворчании отчетливо слышались
достаточно обидные эпитеты в адрес Праги, пражан и ответственности.
– Стаем, – согласился он наконец. – Но чтоб
недолго.
Внутри, в пустой горнице, сразу же выяснилось, спешка
Гоужвички была притворной, а возражения лишь напоказ.
Командир эскорта с задором не меньшим, чем Сметяк, Заградил
и все остальные набросился на постный суп, горох, кнедлики и тушенную капусту,
с не меньшим, чем подчиненные, энтузиазмом лакал очередные бокалы пива,
подносимые запыхавшейся прислугой. Наблюдая за ними из-за миски, Рейневан с
каждым новым бокалом становился увереннее, что вояж будет отложен. Что именно
здесь, в корчме под селом Либиною, придется им переночевать.
Скрипнула дверь, хозяин вытер руки о фартук и побежал
встречать новых гостей. А Рейневан замер с ложкой на полпути к широко открытому
рту.
Новоприбывшие – их было двое – сняли плащи, на которых были
следы путешествия долгого и проходившего в условиях часто меняющейся погоды. Один
из пришельцев был огромного роста и телосложения, под его шагами пол грохотал и
дрожал. Постриженный наголо, с лицом ребенка, причем тронутого кретинизмом.
Лицо второго из гостей, более низкого и щуплого, было украшено шрамом на
подбородке и большим, благородно горбатым носом.
Оба сели на соседней скамье, пожелавшему принять заказ
корчмарю отказали. Молча посматривали на Рейневана и совинецких кнехтов.
Настолько пристально, что это было замечено Гоужвичкой, который бросил ответный
взгляд. И заворчал.
– Привет, привет компании, – медленно сказал
Шарлей, кривя губы в имитации улыбки. – И куда же это компания собралась?
Куда, интересуюсь, путь держим?
– Да в Прагу, – выдавил из себя Сметник, прежде
чем Гоужвичка успел пинком приказать ему, чтобы заткнулся.
– А вам… – Он с усилием проглотил кнедлик,
мешавший ему говорить. – А вам зачем это знать, а? Какое вам дело?
– В Прагу, – повторил Шарлей, полностью его
игнорируя. – В Прагу, говорите. Скверная затея, братья. Очень скверная.
Гоужвичка и кнехты вытаращили глаза. Шарлей встал, подсел к
ним.
– В Праге хаос, – заявил он, преувеличенно изменяя
голос. – Разруха, волнения, уличные бои. Ни дня без резни и стрельбы.
Легко, ой легко может там постороннему достаться.
Самсон Медок, который тоже подсел, энергичными кивками
головы подтверждал все сказанное.
