– Флютек оставил земную юдоль. Представился. Florentibus
occidit annis.
[61]
Короче говоря, умер… Естественной смертью,
представь себе. Одни ему петлю пророчили, другие ему петли желали, но никто не
сомневался, что этот прохвост попрощается с этим миром не иначе как на виселице.
А он, вообрази, умер, как ребенок, или как монашка. Во сне, в сладком.
Улыбающийся.
– Неимоверно.
– Поверить трудно, – согласился Шарлей. – Но
придется. Есть много свидетелей. В частности Гашек Сикора, ты помнишь Гашека
Сикору?
– Помню.
– Гашек Сикора принял временно должность и обязанности
Флютека. А он, чтоб ты знал, очень благосклонно к тебе расположен. С какой
причиной это может быть связано, не догадываешься?
– С двумя. Два мягких шанкра, оба в месте досадном и
неприятном для женатого мужчины. Я его вылечил магической мазью.
– Боже великий! – Шарлей возвел очи к небу. –
Серце ликует, когда видишь, что бывает еще благодарность в этом мире.
Достаточно сказать, что именно он послал нас к тебе на подмогу. Езжайте,
сказал, под Совинец и Шумперк, отбейте, сказал он, Рейневана, пока его до Праги
не довезли, Прага ему не к добру. Что там с Рейневаном было, сказал он, то уж
было. Его милость Неплах, говорил, имел к нему что-то, но его милость Неплах
умер. Мне, сказал он, это дело ни к чему, а когда Рейневан исчезнет, дело со
временем затихнет. Так что пускай себе медик исчезает, пусть едет, куда
пожелает, если виновен, пусть его Бог судит, если невиновен, пусть ему Бог
помогает. Он правильный мужик.
– Бог?
– Нет. Гашек Сикора. Хватит болтать, парень. Пришпорька
коня.
Гляди, как Самсон оторвался. Мы слишком отстаем.
– Куда он так торопится?
– Не куда, а к кому. Увидишь.
Усадьба, о которой оповестил лай собак и запах дыма, была
укрыта за березовой рощей и густым терновником, из-за которого вырастала крыша
навеса. За ней был сарай и чулан под камышовой крышей, жердяное ограждение, а
за ним сад, полный приземистых слив и яблонь, далее подворье, белая голубятня,
колодец с журавлем. И дом. Большой дом, с колодами в фундаменте, крытый гонтом,
[62]
с поставленным на столбы крыльцом.
Как только они въехали на подворье, со ступенек крыльца
сбежала молодая женщина. Рейневан узнал ее, прежде чем съехавший на бегу платок
открыл ее пышные рыжие волосы. Он узнал ее по тому, как она двигалась, а
двигалась она так, будто танцевала, не касаясь, казалось, в танце земли, ну
чисто нимфа, наяда или какое-то другое неземное явление. Простое серенькое
платьице обвивало ее тело, наводя на мысль о воздушных и нереальных одеяниях,
которыми – как для пристойности, так и для композиции – художники покрывали
чувственные тела своих Мадонн и богинь на фресках, картинах и миниатюрах.
Маркета подбежала к Самсону, великан просто с седла
опустился в ее объятия. Освободившись, он поднял девушку, как перышко,
поцеловал.
– Трогательно, – Шарлей, спешившись, подмигнул
Рейневану. – Не виделись с пол дня. Тоска друг по другу, как видишь, едва
не погубила их. Какая же это радость – встреча после такой долгой разлуки.
– Ты, Шарлей, – начал было Рейневан, –
наверное, никогда не сможешь понять, что такое…
Он не закончил. Из покрытого дерном погребка возле сада
возникло второе существо прекрасного пола. Более зрелое. В каждой, можно
сказать, форме, обаянии, во всех отношениях. Галатея или Амфитрита, если судить
по лицу и фигуре, Помона или Церера, если делать вывод из корзины с яблоками и
капустой.
– Что ты сказал? – спросил Шарлей с невинным
лицом.
– Ничего. Ничего.
– Рада тебя видеть, паныч Рейневан, – сказала пани
Блажена Поспихалова, вдова Поспихала, в свое время хозяйка дома, расположенного
в Праге, на углу улиц Щепана и На Рыбничке. – Поторопитесь, панове,
поторопитесь. Обед вот уж будет на столе.
«Весна идет», – подумал про себя Рейневан, идя рядом с
Шарлем по меже, которая сильно размокла. С голых деревьев капала вода. Пахло
мокрой землей. И чем-то, что гнило.
– В Прагу, – рассказывал Шарлей, – я прибыл
поздней осенью минувшего года, после ракуского рейда. Перезимовал у Самсона. В
столице никогда не было особенно спокойно, но сейчас, весной, стало совсем
плохо. И очень стрёмно. Настоящий кипящий котел, я тебе говорю. Дело дошло до
переговоров Прокопа Голого с Сигизмундом Люксембургским…
– Прокоп договаривается с Люксембуржцем?
– То-то и оно. Идет речь даже о мире и признании
Люксембуржца королем. Условием является принятие последним четырех пражских
статей и легализация секуляризации церковного имущества. На что-то подобное
Сигизмунд, ясное дело, никогда не согласится и договоренности разорвет. Прокоп
прекрасно это понимает, на переговоры согласился, только чтобы показать, что
это Люксембуржец и католики являются агрессивной стороной, желающей войны, а не
мира. Это очевидно, но не для всех. Прагу это резко разделило. Старый Город
переговоры поддерживает, призывает к объединению и признанию Сигизмунда королем
Чехии. Новый Город даже слышать об этом не хочет. Масла в огонь подливают
проповедники с амвоана. У Девы Марии Снежной Люксембуржца называют «царем
вавилонским» или «рыжей шельмой» и подстрекают к расправе с «прихлебателями и
предателями». В Старом Городе, у Матери Божьей Пред Оградой, призывают к
истреблению «фанатиков» и «радикалов». В итоге Прага разделилась на два
враждующих лагеря. Сватогавелские, Горские и Поржиченские ворота
забаррикадированы, улицы перегорожены кузлами
[63]
и цепями. На
пограничье днем и ночью громыхают ружья, свистят болты, летят пули, регулярно
происходят столкновения, после которых кровь пенится в водостоках. Обе стороны
регулярно проводят облавы на изменников, а сойти за такого очень легко может
любой. Самое время было оттуда уносить ноги… Хмм… Госпожа Поспихалова
призналась, что имеет по наследству дом под Шумперком. А когда узнали о твоих
делах, когда Сикора дал знать, что тебя повезут именно через Шумперк, я принял
это за знак провидения. Покинули мы Прагу без всяких дебатов. И без сожаления.
– И что теперь? – Рейневан не скрывал
насмешки. – Останешься здесь? Осядешь и будешь хозяйничать на земле? А,
может, думаешь о женитьбе?
Шарлей посмотрел на него. Вопреки ожиданиям очень серьезно.
