Донимало также, теперь уже его мужскую гордость, поведение
Блажены Поспихаловой. Вдова полностью все свое внимание посвящала Шарлею. Хоть
и делала это сдержанно и с кокетством не перегибала, между нею и демеритом аж
искрилось от эротизма. Рейневан же, хотя между ним и вдовой в былые времена
тоже что-то было заискрило, не заслужил даже выразительного взгляда в свою
сторону. Он, ясное дело, любил Ютту, и ему даже дела не было до пани Блажены.
Но что-то кололо. Будто ёжика запихнули запазуху.
Ночью, когда на шелестящем сеннике, он старался уснуть,
пришли более серьезные размышления.
А после размышлений – решения.
* * *
Было еще совсем темно, когда он оседлал коня и вывел его из
конюшни, делая это так тихо и скрытно, что даже собаки не залаяли. Когда он
тронулся в путь, едва начинало светать. Едва рассвело, копыта уже стучали по
утоптанному тракту.
«Они нашли то, чего хотели найти, – думал Рейневан,
оглядываясь на село Рапотин. – Оба. Самсон Медок имеет что-то важное.
Имеет свою Маркету, свою Калипсу,
[64]
имеет тут, в этом селе
свой остров Огигию. Шарлей имеет Блажену Поспихалову, неважно, останется ли он
с ней или двинет дальше, в свой овеянный мечтой Константинополь, – туда,
где Ипподром, Айя-София, к печеным осьминогам в таверне над Золотым Рогом. Неважно,
доберется ли он туда. Не так существенно, что будет дальше с Самсоном и
Маркетой. Но было бы бессмысленно заставить их от этого всего отказаться,
заставить всё бросить, заставить отправиться на край света, в неизвестное,
чтобы рисковать ради чужого дела. Моего дела.
Бывайте, друзья.
Я тоже имею что-то важное, что-то, от чего не отступлюсь. Я
отправляюсь.
Сам».
План Рейневана был прост: долиной реки Моравы по подножью
Снежника добраться до Мендзылеского перевала и важного торгового пути из
Венгрии, ведущего прямо в Клодзскую котловину. По скромным подсчетам от
перевала отделяло его не больше пятишести миль. Был, правда, и другой вариант:
долиной реки Браны и перевалом до Лёндека, оттуда уже Соленой дорогой до
Крутвальда, Нисы и Зембиц. Второго варианта, хоть он и вел прямо к цели,
Рейневан, все-таки, боялся – дорога шла через горы, а погода попрежнему была
ненадежной.
Но не только погода представляла угрозу. Как многочисленные
районы Моравии, так и шумперский край в настоящее время представлял собой настоящую
шахматную доску: владения подданных князю Альбрехту католических хозяев
перемежались с имениями дворянства, поддерживающего гуситов, причем разобраться
было трудно, очень часто они меняли стороны и партийных сторонников.
Неразбериху усиливал тот факт, что некоторые придерживались нейтралитета, то
есть им было все равно, на кого нападают и грабят, нападали и грабили всех.
Рейневан получил от Шарлея некоторую информацию и прекрасно
отдавал себе отчет, что для него все одинаково опасны, и что лучше всего было
бы прошмыгнуть незаметно, чтоб не наткнуться ни на какую партию. Ни на
поддерживающих Чашу господ Стражницких из Краваж на Забжегу и господ из
Кунштата из близлежащих Лоштиц. Ни, тем более, на католиков, принявших сторону
Альбрехта: шумперских Вальдштейнов, господ из Зволе и многочисленных манов
епископа Оломуньца, постоянно совершавших набеги на окрестные владения.
Неожиданно начал падать снег, снежинки, сначала мелкие,
превращались в большие и мокрые комки, мгновенно застилая глаза. Конь храпел и
тряс головою, но Рейневан ехал. Про себя молясь о том, чтобы то, что он считал
дорогой, действительно ею было.
К счастью, метель прекратилась так же быстро, как и
началась. Снег припорошил и побелил поля, но дорогу не занесло, она попрежнему
была отчетливо видна. И даже ожила. Послышалось блеяние и звон колокольчиков, а
на дорогу мелкой рысцой вывалила отара овец. Рейневан понукал коня.
– Бог в помощь.
– И вам, кхекхе… – Пастух преодолел страх. –
И вам, мил человек.
– Откуда ты? Что это за село, там, за холмом?
– Тама? Дак село.
– Как называется?
– Дак Кеперов.
[65]
– А чей этот Кеперов?
– Дак монастырский.
– Не стоят ли там какие-то военные?
– Да на кой им там стоять-то?
Допрашиваемый пастух сообщил, что за Кеперовом над Моравой
расположены Гинчице, а дальше Ганушовице. Рейневан облегченно вздохнул,
выходит, что он правильно держится маршрута и с пути не сбился. Он попрощался с
пастухом и тронулся дальше. Вскоре дорога привела его прямо к броду на покрытой
мглой Мораве, дальше она шла правым ее берегом. Через какое-то время он миновал
упомянутые Гинчице, несколько лачуг, дававших о себе знать еще издали запахом
дыма и лаем собак. Скоро он услышал невдалеке звон, – выходит, в
Ганушовицах была приходская церковь. Выходит, ее не сожгли. Должен был остаться
и приходской священник или хотя бы викарий, иначе кому бы еще хотелось дергать
веревку колокола, да еще с утра. Рейневан решил навестить церковника,
расспросить о дальнейшей дороге, о войсках, о вооруженных формированиях и,
возможно, даже напроситься на завтрак.
Позавтракать ему суждено не было.
Тут же за церквушкой он нарвался на отряд военных: пятеро
верхом, державших еще неоседланных коней, и пятеро пеших возле притвора, ведущие
дискуссию с коротышкой священником, который заграждал им вход. При появлении
Рейневана все замолчали и все, в том числе и ксендз, неприязненно на него
уставились. Рейневан про себя выматерил свое невезение, выматерил слишком
грязно, словами, которых ни при каких обстоятельствах не позволительно
употреблять при детях и женщинах. Приходилось, однако, играть такими картами,
которые были розданы. Он попробовал успокоить себя глубоким вдохом, гордо
выпрямился в седле, небрежно поклонился и шагом повел коня на плетень к лачуге,
планируя перейти на галоп, как только скроется с глаз. Ничего из этого не
вышло.
– Опана! Погодитека, панок!
– Я?
– Вы.
Ему перегородили дорогу, окружили. Один, с бровями, как
пучки соломы, схватил коня за узду возле самого мундштука, отодвинутый этим
движением плащ приоткрыл большую красную чашу на покрывающей панцирь тунике.
Более внимательный взгляд выявил гуситские знаки и на остальных. Рейневан
тихонько вздохнул, он знал, что его положение от этого никак не улучшалось.
