– Смерть ему! – ревела толпа. – Смерть!
Приговор, ясное дело, мог быть только один и был вынесен
молниеносно. Ко всеобщей и дикой радости находских Сироток Рейневан Белява,
чародей, отравитель, предатель, немец, шпик католический и засланный Старым
Городом наемный убийца, был признан виновным во всех предъявленных ему деяниях,
в связи с чем революционный трибунал приговорил его к смерти через сожжение
живьем на костре. Право обжалования не было предоставлено простым способом: не
успел Рейневан открыть рот для протеста, как несколько пар сильных рук схватили
его и повели, сопровождаемые ревущей толпой, на окраину лагеря, где высилась
заранее сложенная порядочная куча бревен и хвороста. Кто-то выкатил большую
воняющую капустой бочку, кто-то постарался о днище, молотке и гвоздях.
Рейневана подняли и силой затолкали в бочку. Он рвался и орал так, что едва его
легкие не полопались, но его крик тонул среди воя разгоряченной черни.
Что-то оглушительно бабахнуло. А воздух заполнился чадом
порохового дыма. Скопление отступило, дав тем самым Рейневану возможность
увидеть, что случилось.
Со стороны лагеря заехал странный кортеж, состоящий из трех
боевых телег. Экипаж одной из них составляли десяток женщин самого разного
возраста, от подростков до старух. Все, кроме ездовых, были вооружены пищалями,
хандканонами
[68]
и гаковницами. Со второй повозки, на которой
сидели четыре женщины, зловеще выглядывало жерло ствола десятифунтовой
бомбарды. Это, собственно, из нее мгновение тому выстрелили сильным, но
холостым пороховым снарядом: в облаке дыма, кружась, как хлопья снега, все еще
опадали обрывки пыжа.
На третьей повозке, в сопровождении двух женщин и какого-то
накрытого покрывалом устройства, стояла Эльжбета Донотек. Она сбросила с плеч
тулуп, а с головы платок, и теперь, голубоглазая, с развевающимися и
разметанными льняными волосами, напоминала Нику, ведущую народ на баррикады.
Однако ее смертельно серьезное и грозное лицо вызывало связь скорее с
рассвирепевшей эринией Тисифоной.
[69]
– Что это значит? – заревел, стирая с лица крупицы
пороха, Ян Плуг. – Что это значит, уважаемая пани Донотек? Развлечение?
Маскарад? Бабьи выходки? Кто вам, девки, позволил оружие трогать?
– Идите отсюда, – как бы его не слыша, громко
сказала Эльжбета Донотек. – Живо. Тут же. Не будет никакого сожжения.
Баста.
– Наглая баба! – закричал козлобородый
проповедник. – Ты забыла в гордыне Иезавель!
[70]
Сгоришь в
огне вместе с филистимлянином. А перед этим полакомишься кнутом.
– Идите себе отсюда. – Эльжбета Донотек и на него
не обратила внимания. – Идите, христиане, Сиротки, добрые чехи. На колени
станьте, на небо воззрите, Богу помолитесь, Господу нашему Иисусу и святой Его
Родительнице. В души свои загляните. Подумайте о Судном дне, который близится.
Покайтесь, вы, которые не знаете пути мира, которые соделали свои пути
нечестными. Пять лет я смотрела, как вы уничтожали в себе то, что доброе, как
гробили то, что человечное, как превращали этот край в могильник. Смотрела, как
вы убивали в себе совесть. С меня хватит, больше не позволю. С надеждой, что не
все еще в себе вы поубивали. Что хоть какая-то кроха осталась, хоть что-то
маленькое, что следует спасать от уничтожения. Поэтому идите себе отсюда. Пока
я добрая.
– Пока ты добрая? – насмешливо крикнул Плуг,
подбочившись. – Пока ты добрая? А что ты нам сделаешь, баба? Из пушки
холостым ты уже стрельнула. Дальше что? Юбку задерешь и сраку выставишь?
Женщины на повозках как по команде зацепили крючья ружей за
борт. А Эльжбета Донотек, она же эриния Тисифона, быстрым движением сдернула
покрывало с устройства, возле которого стояла. Ян Плуг невольно отпрянул на шаг
назад. А вместе с ним и вся толпа. Испуганно загудев.
Рейневан никогда не видел этого пресловутого оружия, только
слышал о нем. Реакция толпы его не удивила. На повозке возле Эльжбеты Донотек
стояла удивительная конструкция. На дубовой раме и сложном вращательном
стеллаже были укреплены друг возле друга двенадцать бронзовых стволов. Все
вместе напоминало костельный орган, так это оружие и называли. Поговаривали,
что «орган смерти» способен в течение одного Pater noster
[71]
выстрелить около двухсот фунтов свинца. В виде острой крупной дроби.
Эльжбета Донотек подняла фитиль, подула на него, воспламеняя
тлеющий конец. Увидев это, Сиротки отпрянули еще на несколько шагов, несколько
человек споткнулись, некоторые попадали, некоторые начали отступать и украдкой
сматываться.
– Идите отсюда, чехи! – повысила голос Эльжбета
Донотек. – Паныч Рейневан, оседланный конь ждет! Не трать времени!
Два раза повторять не надо было.
Рейневан не жалел коня. Гнал долиной реки полным галопом,
вытянувшись ventre а terre,
[72]
так что аж галька вылетала во
все стороны от ударов копыт. Конь покрылся пеной и уже начинал храпеть, но
Рейневан не замедлял бег. Не обманывал себя. Знал, что Сиротки будут
преследовать его.
Преследовали. Прошло немного времени, как он услышал за
собой далекие крики. Он не хотел, чтобы за ним гнались по открытой местности,
держа на виду, поэтому свернул в ивы и лозы, гнал, разбрызгивая болото, не щадя
для коня шпор.
Он выскочил на большак, поднялся в стременах. Преследователи
не дали себя сбить с толку, с криками и улюлюканьем они продирались сквозь
кустарник. Рейневан сжался в седле и перешел на галоп. Конь храпел, роняя
хлопья пены.
На лету он миновал лачуги и пастушьи хаты, местность была
знакома, он знал, что уже близко Ганушовиц. Но погоня уже тоже была близко.
Громкий многоголосый крик свидетельствовал, что Сиротки его видят. За минуту и
он их видел. Самое малое двадцать всадников. Он кольнул коня шпорами. Конь,
хоть это граничило с чудом, ускорился. С глухим топотом выскочил на мостик над
ручьем.
Со стороны села мчались, как вихрь два всадника. Один,
огромного телосложения, размахивал, будто дубинкой, тяжелым фламандским
гёдендагом. Второй, на красивом вороном, был вооружен кривым фальшьоном.
