– Господин Горн, – Бруно Шиллинг мгновенно
перестал раболепствовать. – Авторитеты пусть себе будут авторитетами,
пусть Птолемей насчитывает столько планет, сколько захочет. А я вам говорю, что
я бродяг по дорогам ловил, нищих и всякий другой сброд, привозил их в
Сенсенберг, Грелленорту и Скирфиру для экспериментов. Я видел, как им яд
давали. Видел, как их потом железом калечили, я собственными глазами видел, как
под влиянием железа отрава начинала действовать…
– А как, – прервал Рейневан, – действовала?
Какие были проявления?
– Дело в том, что разные. В этом преимущество этого
яда, что не так легко его обнаружить по симптомам, они обманны. Некоторые
отравленные, прежде чем отдать концы, дергались, некоторые тряслись, некоторые
кричали, что у них горит в голове и в животе, а умирали скорченные так, что от
одного их вида мороз по спине шел. А некоторые просто себе засыпали и кончались
во сне. С улыбкой на лице.
Горн быстро посмотрел на Рейневана, выразительно удерживая
его реагирования.
– Кому из наших, – обратил он глаза на
Шиллинга, – давали эту отраву. Когда? Каким образом?
– Этого я не знаю. В Сенсенберге отраву только производили,
все остальное делал кто-то другой.
– Но людей для экспериментов доставляли вы. Черные
Всадники. Когда вам приказали это делать? Как долго это продолжалось?
– Начали… – Бруно Шиллинг откашлялся, вытер
лоб. – Похищать мы начали зимой 1425 года, после Громничной. И похищали до
Пасхи. Потом уже не было приказа.
Урбан Горн молчал долго, барабаня пальцами по столу.
Рейневан смотрел на ренегата, не скрывая того, что думает.
Ренегат избегал этого взгляда.
Теплый ветер обдувал им лица, когда они стояли на стенах,
смотря в ту сторону, откуда он дул, а дул он с юга, с Одерских Вершин.
– Сегодня утром, – мрачно сказал Горн, я
порезался, когда брился.
– Это не страшно, – успокоил его Рейневан, не
будучи сам вполне спокойным. – Перферро требует более глубокого повреждения
ткани, заражения кровообращения… Лимфа, понимаешь, и вообще…
– Мы все… – Горн не стал ждать, что там
вообще. – Все можем носить это в себе. Я, ты…
– Целью покушений были гейтманы, люди важные. Не
оцениваю себя так высоко.
– Ты на удивление скромный. Жаль, что в твоем голосе я
слышу мало уверенности. Тот Смил Пульпан из находских Сироток к бонзам тоже не
принадлежал; без ложной скромности считаю нас двоих намного более важными. Но
отраву легче всего подать во время застолья, а Пульпан наверняка пиршествовал с
важными гейтманами. Я тоже пиршествовал. Ты тоже пиршествовал… Ха, ты же был
ранен в прошлом году. И жив. А Шиллинг говорил, что после 1425 уже не травили.
– Вовсе этого он не утверждал. Сказал только, что в
1425 перестали похищать людей для экспериментов. А у меня есть доказательства,
что отраву давали и, вполне возможно, продолжают давать и дальше.
– Имеешь ввиду Неплаха? Прикончила его эта отрава, это
очевидно. Но отравлен он мог быть намного раньше. Он никогда не принимал
участия в битвах, могло пройти много времени, пока поранился чем-то железным…
– Я имею ввиду Смила Пульпана. Я присутствовал при том,
как его ранили во Франкенштейне, год тому, железный наконечник оторвал ему ухо.
А умер он неделю тому, когда я стальным лезвием вскрыл ему карбункул.
– Ха, верно, верно. И полностью подтверждает то, что ты
подслушал в грангии цистерцианцев. Епископ и Грелленорт запланировали
покушения, Смижицкий предоставил им объекты. Это было в сентябре 1425. Месяцем
позже, в октябре, из арбалета подстрелили Яна Гвезду, главного гейтмана Табора.
Рана не выглядела опасной, но Гвезда не выжил.
– Потому что болт имел наконечник из железа, а Гвезда в
крови уже имел Перферро, – подтвердил Рейневан. – А вскоре после
этого, в ноябре, преемник Гвезды, Богуслав из Швамберка, умер после
несерьезного с виду ранения. Да, Горн, я еще раньше подозревал, что Гвезду и
Швамберка прикончили с помощью черной магии, а после того, что открыл мне
Смижицкий, был уже просто уверен. Но чтобы так коварно…
– Профессионально, – поправил Урбан Горн. –
Замысел гениален, профессиональное выполнение, знание… А коль скоро мы
заговорили о знании… Рейневан?
– Что?
– Что, что. Вроде не знаешь. Противоядие от этого есть?
– Насколько я знаю, нет. Если уж Перферро есть в
кровообращении, устранить его оттуда невозможно.
– Ты сказал, что насколько знаешь. А, может, есть
что-то, чего ты не знаешь?
Рейневан не сразу ответил. Думал. Он не был намерен
открывать это Горну, но во время знакомства с пражскими магами из аптеки «Под
архангелом» он употреблял предохраняющие от ядов препараты, в том числе и
такие, которые на токсины давали полный иммунитет. Он не был уверен, касается
ли это также и Перферро. И имеет ли он вообще какую-то еще сопротивляемость
организма, не принимая препараты более года.
– Ну, – поторопил Горн. – Есть противоядие
или нет?
– Не исключаю, что есть. В конце концов прогресс
совершается непрерывно.
– Значит вся надежда на прогресс, – Горн прикусил
губы. – Во всяком случае, в той области, которая нас интересует.
Замок Совинец стоял на скалистом гребене Низкого Есёника уже
сто лет, сто лет уже его гордый и грозный бергфрид возносился над лесом, наводя
страх на окрестности. Его построили и превратили в фамильную крепость два
брата, рыцари из старого моравского рода Грутовицей, которых епископ Оломуньца
одарил леном в виде сел Кжижов и Гузова. С тех пор они писались «панами из
Гузовой» и ставили печать со скошенными полосками. Построив замок менее чем в
миле от Гузовой, они дали ему название, произошедшее от сов, в огромных
количествах гнездящихся в окрестных лесах. И писались с тех пор «панами де
Айлбург». Немецкое название, несмотря на моду, все же не прижилось, и бург
окончательно остался Совинцем.
Нынешним собственником и хозяином замка был рыцарь Павел из
Совиньца, поклонник учения Гуса и союзник Табора. Где он пребывал сейчас, в
марте 1429 года, известно не было. Сейчас в Совиньце хозяйничал Урбан Горн, а в
окрестностях безраздельно господствовали бургманы.
