– Ну, принимал… – В подсиненных глазах Шиллинга
блеснуло что-то странное. – Но… Вы должны знать… Я был под действием
гханджьи и гашш’иша, мы все были, как обычно. В таком состоянии не понимаешь,
сон ли это или явь… Но не я проколол вашего брата, господин Беляу. Не вру.
Чтобы вас в этом убедить, признаюсь, что проколоть хотел, но попросту я к нему
не протиснулся. Было нас тогда восемь, Грелленорт девятый. Он, Грелленорт,
ударил первым.
– Брат… – Рейневан проглотил слюну. – Он умер
быстро?
– Нет.
– Всегда ли вы ездили убивать под командованием
Грелленорта? – Горн решил, что пора вмешаться и изменить тему. – Я
знаю, что он иногда убивал сам. Собственноручно.
– Ему это нравилось, – скривил губы
ренегат. – Но самое главное состояло в том, чтобы направить подозрения на
кого-то другого. Или посеять страх, что будто бы это какая-то нечистая сила
убивает купцов. Как-то было, в 1425, после Снежной Богородицы, Грелленорт
приказал нам прикончить римарского мастера в Нисе, забыл, как его звали, после
этого тут же быстро ехать под Свидницу и убить купца Ноймаркта. Он же,
Греленорт, в это же время собственной рукой укокошил некоего Пфефферкорна в
притворе немодлинской церкви и сразу после этого – рыцаря Альбрехта Барта под
Стшелином. Ну, и верил народец, что это дело рук лукавого или того, кто с
дьяволом в сговоре. А это и требовалось.
– Под Старый Велислав, – сказал Горн, –
Грелленорт привел десяток Всадников. Кроме тебя, трусливо унесшего ноги, никто
в битве головы не снес. Сколько осталось в Сенсенберге?
– Я не уносил ноги и я не трус, – неожиданно резво
отреагировал Бруно Шиллинг. – Я бросил Грелленорта, потому что давно
вынашивал этот план и только ждал подходящего случая. Потому что с меня
достаточно было всех этих преступлений. Потому что я испугался наказанья
Божьего. Потому что нам Грелленорт приказывал кричать «Adsumus» и «Veni ad
nos». И мы кричали. Выкрикивали, убивая «In nomine Tuo!». А когда приходило
протрезвление после гханджьи, становилось страшно. Перед Божьим возмездием за
кощунство. И я решился все бросить… Бросить и искупить… Я не полностью и
окончательно плохой…
«Врет», – подумал Рейневан, а глаза и голова его вдруг
наполнились видениями, видениями четкими и беспощадно ясными. Придушенный крик,
кровь, отблески пожара на клинке, отображение перекошенного лица Шиллинга на
полированной стали, его жестокий хохот. Опять кровь, ручейком стекающая на
стремена и вставленные в них шиповидные железные сабатоны, опять пожар, опять
хохот, мерзкая ругань, мечи, секущие по рукам, которые цепляются за горящее,
пышущее жаром окно.
«Врет, – вздрогнул Рейневан. – Врет. Он полностью
и окончательно плохой. Только таких притягивает Сенсенберг и чары Грелленорта».
– Врешь, Шиллинг, – сказал бесстрастно
Горн. – Но я не о том спрашивал. Сколько всадников осталось в Сенсенберге?
– Максимум десять. Но скоро Грелленорт будет иметь в
своем распоряжении столько, сколько ему надо. Если уже не имеет. У него для
этого есть способ.
– Какой?
Ренегат открыл рот, хотел что-то сказать, но запнулся. Кинул
глазом на Рейневана, быстро отвел взгляд.
– Он притягивает, господин Горн. Притягивает к себе…
некоторых. Манит, будто… Ну… как…
– Как пламя бабочек?
– Да, именно так.
Поход, который совинецкий гарнизон совершил куда-то на юг,
должно быть, получился удачным и выгодным. Кнехты вернулись веселыми и теперь
развеселялись еще больше. Некоторые, судя по несвязной речи и пению, были даже
готовы веселиться до потери сознания.
Tři věci na světě
hojí vštcky rány:
vínečko, panenka
a sáček nacpaný!
[88]
– Горн?
– Слушаю тебя, Рейнмар.
– Каким образом ты узнал о дезертирстве Шиллинга? И о
том, что Унгерат держит его и хочет обменять на сына?
– У меня есть свои источники.
– Ты очень лаконичен. Больше ни о чем не спрошу.
– И хорошо.
– Вместо вопроса утверждаю: Шиллинг был единственной
причиной твоей акции над Ользой.
– Естественно, – равнодушно признался Горн после
непродолжительной тишины, прерываемой уханьем сов. – Для меня. Для
остальных причиною был Кохловский. Если б не Кохловский, я не получил бы от
Корыбута ни людей с Одр, ни денег. Кохловский – это важная фигура в торговле
оружием. А смена политического цвета и стороны Яном из Краваж было весьма
счастливым стечением обстоятельств, ничем больше. О тебе же, чтобы упредить
твой следующий вопрос, я даже и не знал. Но обрадовался, когда увидел.
– Любезно с твоей стороны.
Отголоски с подворья стихали. Немногочисленные чуть
потрезвее бургманы еще пели. Но в репертуаре начали преобладать куплеты как-то
менее жизнерадостные.
Ze země jsem na zem přišel,
na zemi jsem rozum nášel,
po ní chodím jako pán,
do ní budu zakopán…
[89]
– Горн?
– Слушаю тебя, Рейнмар.
– Я не знаю твоих планов относительно этого. Но считаю…
– Скажи мне, что ты считаешь.
– Считаю, что все, что мы знаем о Перферро, мы должны
сохранить в тайне. Мы не имеем понятия, кого могли отравить, а даже если бы и
знали, не имели бы возможности помочь. Если же разнесутся слухи об отраве,
воцарится сумятица, паника, страх, черт его знает, какие это может иметь
последствия. Мы должны молчать.
– Ты читаешь мои мысли.
– Об этом Перферро знаем мы оба и Шиллинг. Шиллинг, как
я полагаю, не покинет Совинец. Не выйдет отсюда, чтобы рассказывать.
– Правильно полагаешь.
– Несмотря на данное ему обещание?
– Несмотря. В чем, собственно, дело, Рейневан? Не
спроста же ты завел этот разговор.
