– Много бываешь, – сказал он наконец. –
Боюсь, что слишком много. Я бы на твоем месте ограничил это бывание.
Возвращаясь ad rem: с двадцать третьего января, от воскресенья Septuagesimae,
ты пребывал вне Церкви. Знаю, знаю, что ты на это скажешь, гусит. Что это наша
Церковь неправильная и отступная, а твоя права и правильна. И что тебе плевать
на анафему. Плюй, если хочешь. В конце концов, не время и не место сейчас для
теологических дискусий. Я уже понял, что пришел ты сюда искать помощи не в
вопросах спасения души. Ясно, что речь идет о вещах более мирских и обыденных,
скорее о profanum, чем о sakrum. Говори же. Рассказывай. Признавайся, что тебя
гложет. А так как перед вечерей я должен быть на Тумском Острове, рассказывай
покороче. Насколько возможно.
Рейневан вздохнул. И рассказал. Покороче. Насколько
возможно. Каноник выслушал. Выслушав, вздохнул. Тяжело.
– Ох, парень, парень, – промолвил, качая
головой. – Становишься чертовски малооригинален. Что ни проблема у тебя,
то все из одной и той же бочки. Любая твоя забота, выражаясь по ученому, feminini
generis.
Земля дрожала от ударов копыт. Табун галопом шел через поле,
как в калейдоскопе мелькали лоснящиеся бока и зады, гнедые, вороные, серые,
буланые, в яблоках и каштанах. Развевались хвосты и буйные гривы, белый пар из
ноздрей. Дзержка де Вирсинг, оперевшись двумя руками на луку седла, смотрела. В
ее глазах были радость и счастье, можно было бы подумать, что это не коневод
смотрит на своих жеребчиков и кобылок, но мать на своих деток.
– Выходит, Рейневан, – повернулась она
наконец, – что каждое твое переживание из одной и той же бочки. Каждая
твоя проблема, выходит, носит юбку и косы.
Она пустила сивку рысью, устремилась за табуном. Он поспешил
за ней. Его конь, стройный гнедой жеребец, был иноходцем, Рейневан не до конца
еще освоился с нетипичным ритмом его хода.
Дзержка позволила ему с ней поравняться.
– Не получится мне помочь тебе, – сказала с
усилием. – Единственное, что я могу сделать для тебя, так это подарить
жеребца, на котором сидишь. И мое благословение в придачу. А также пришпиленный
к узде медальон со святым Елисеем, покровителем коневодов. Это хороший скакун.
Сильный и выносливый. Пригодится тебе. Бери от меня в дар. В знак большой
благодарности за Эленчу. За то, что ты для нее сделал.
– Я лишь оплатил долг. За то, что она когда-то для меня
сделала.
– Кроме коня, могу посодействовать еще советом.
Возвращайся во Вроцлав, проведай каноника Отто Беесса. А, может, ты уже виделся
с ним? Будучи во Вроцлаве с Эленчей?
– Каноник Отто в немилости в епископа. Кажется, именно
из-за меня. Может питать обиду, может вообще не обрадоваться моему визиту.
Который может ему повредить…
– Какой заботливый! – Дзержка выпрямилась в
седле. – Твои визиты всегда могут повредить. Едучи сюда ко мне, в Скалку,
ты не подумал об этом?
– Подумал. Но дело было в Эленче. Я боялся пустить ее
одну. Хотел отвезти безопасно…
– Знаю. Я не слепа, коль ты приехал. Но помочь не могу.
Потому что боюсь.
Дзержка отодвинула соболиный колпак на затылок, потерла лицо
ладонью.
– Напугали меня, – сказала она глядя в
сторону. – Напугали донельзя. Тогда, в двадцать пятом, в сентябре, под
Франкенштейном, у Гороховой горы.
Ты помнишь, что там было? Надрожалась тогда так, что… Да что
там говорить… Рейневан, я не хочу умирать. Я не хочу закончить как Ноймаркт,
Трост и Пфефферкорн, как позже Ратгеб, Чайка и Посхман. Как Клюгер, сожженный в
доме вместе с женой и детьми. Я прервала торговлю с Чехией. Не занимаюсь
политикой. Сделала пожертвование на вроцлавский собор. И второе, не
меньшее, – на епископский крестовый поход против гуситов. Надо будет, дам
еще больше. Лучше это, чем увидеть ночью огонь над крышей. И Черных всадников
во дворе. Хочу жить. Особенно сейчас, когда…
Запнулась, задумавшись, скручивала и мяла в ладони ремень
вожжей.
– Эленча… – закончила она, отводя взгляд. –
Если захочет, поедет. Я не буду ее задерживать. Но если бы она изъявила желание
остаться здесь, в Скалке… Остаться на… Надолго. То я не буду иметь ничего
против.
– Задержи ее здесь. Не позволь, чтобы она снова пошла
куда-то добровольцем. У девушки есть сердце и призвание, но больницы… Больницы
перестали в последнее время быть безопасными. Задержи ее в Скалке, пани
Дзержка.
– Постараюсь. Что же касается тебя…
Дзержка повернула коня, направила его, став с Рейневаном
стремя в стремя.
– Ты, родственничек, здесь гость желанный. Заезжай,
когда захочешь. Но, на святого Елисея, имей немного приличия. Имей по отношению
к этой девушке хоть немного сердца. Не тревожь ее.
– То есть?
– Не плачься перед Эленчей о своей любви к
другой. – Голос Дзержки де Вирсинг обрел жесткие нотки. – Не
признавайся ей в любви к другой. Не рассказывай, как велика эта любовь. И не
вынуждай ее сочувствовать тебе по этому поводу. Не вынуждай ее мучиться.
– Не пони…
– Понимаешь, понимаешь.
– Ты прав, отче, – горько признал Рейневан. –
Действительно, что ни проблема, то все женского рода, и множатся эти проблемы,
поистине как грибы после дождя… Но сейчас самая большая проблема – это Ютта. А
я в полном тупике. Абсолютно не знаю, что делать…
– Ну, тогда нас двое, – объявил серьезно каноник
Отто Беесс. – Ибо я тоже не знаю. Я тебя не прерывал, когда ты длил свою
повесть, хотя местами звучала она как песнь трубадура, поскольку содержала
столько же фантастических невероятностей. Особенно не могу себе представить
инквизитора Гжегожа Гейнча в роли похитителя панночек. Гейнч имеет собственную
разведку и контрразведку, имеет сеть агентов, известно также, что он давно
пытается усилить проникновение в среду гуситов, – любыми способами. Но
похищение девушки! Что-то никак не могу в это поверить. Хотя, все может быть.
– То-то и оно, – буркнул Рейневан.
Каноник уставился на него, ничего не говоря. Постукивал
пальцами по столешнице.
– Сегодня Purificatio,
[12]
– сказал наконец. –
Второй день февраля. После битвы под Велиславом прошло пять недель. Полагаю,
что все это время ты проводил в Силезии. Где ты был? Может, монастырь в Белой
Церкви посетил?
