– Нет. Сначала было такое намерение… Настоятельница
монастыря была чародейкой. Магия могла помочь в поисках Ютты. Но я туда не
поехал. Тогда… Тогда я навлек на них опасность, на Ютту и на монахинь, на весь
монастырь, едва не сделался причиной погибели. Слишком…
– Слишком боялся посмотреть настоятельнице в
глаза, – холодно закончил каноник, – вскоре после того, как умертвил
ее родного брата. А с навлеченным на монастырь несчастьем ты прав, а как же.
Грелленорт не забыл. Епископ распустил конвент, клариски рассредоточены по
разным монастырям, настоятельница выслана на покаяние. Ей еще повезло.
Сестринство Свободного Духа, бегинская Третья Церковь, катаризм, магия… За это
идут на костер. Епископ приказал бы сжечь ее, как пить дать, и глазом не
моргнул бы. Однако как-то несподручно ему было судить за ересь и колдовство
родную сестру князя Яна Зембицкого, которого он в то же время выставлял
мучеником за веру, за душу которого приказал отслужить панихиду и бить в
колокола на все Силезию вдоль и поперек. Аббатисе сошло с рук, отделалась
раскаянием. Была колдуньей, говоришь? О тебе тоже говорят, что ты чародей. Что
знаешь толк в чарах, с чародеями и всякими монстрами водишься. Почему же тогда
у них помощи не ищешь?
– Я искал.
Село Граувейде не было сожжено, уцелело. Уцелевшим вышло
также расположенное в полмиле дальше поселение Мечники. Это вселяло надежду,
наполняло оптимизмом. Тем большим и болезненным было разочарование.
В монастырском селе Гдземеж не осталось почти ничего,
впечатление необитаемости и запустения усиливал снег, толстым слоем покрывавший
пепелище, снег, из яркой белизны которого кое-где торчали черные обугленные
колонны, балки и грязные дымоходы. Не намного больше осталось от расположенного
на краю села заезжего двора «Под серебряным колокольчиком». На месте, где он
был, из-под снега выглядывала беспорядочная груда балок, стропил и коньков
крыш, опирающаяся на остатки построенной конструкции и кучу почерневшего
кирпича.
Рейневан объехал развалины кругом, вглядываясь в пожарища,
все время пробуждающие милые воспоминания прошедшего года, зиму с 1427 на 1428
год. Конь осторожно ступал по щетинящемуся, оплавленному, огрубевшему снегу,
переступал через балки, высоко приподнимая копыта.
Над остатками стены поднималась полоска сизого дыма, почти
идеально вертикальная в морозном воздухе.
Слыша храп коня и скрип снега, стоя на коленях возле
маленького костра, бородатый бродяга поднял голову, приподнял слегка падающую
на брови меховую шапку. И вернулся к своему занятию, коим было раздувание жара,
прикрытого полой шубы. Поодаль, под стеной, стоял закопченный котелок, сбоку
отдыхали требуха, куль и снабженная ремнями котомка.
– Слава Иисусу, – поприветствовал Рейневан. –
Ты оттуда? Из Гдземежа?
Бродяга поднял глаза, после чего вернулся к раздуванию.
– Здешние люди – куда подались? Может, знаешь?
Корчмарь, Марчин Прахл с женой? Не знаешь случайно? Не слыхал?
Бродяга, как можно было сделать вывод из его реакции, либо
не знал, либо не слышал, либо игнорировал Рейневана и его вопросы. Либо был
глухим. Рейневан порылся в сумке, задумавшись, насколько может уменьшить свое
скромное обеспечение. Краем глаза уловил какое-то движение.
Сбоку, под приземистым суком обвешенного сосульками дерева,
сидел ребенок. Девочка, самое большее лет десяти, черная и худая, как тощая
ворона. Глаза, которыми она в него вонзалась, тоже были вороньи: черные и как
стекло неподвижные. Бродяга подул в жар, проворчал, поднялся, поднял руку,
что-то пробормотал. Огонь с треском выстрелил из кучи хвороста.
Девочка-вороненок радостно отреагировала. Удивительным, свистящим и совсем
нечеловеческим звуком.
– Йон Малевольт, – сказал громко, медленно и
выразительно Рейневан, начиная понимать, кто перед ним. – Мамун Йон
Малевольт. Не знаешь, где я мог бы его найти? У меня к нему дело, дело жизни и
смерти… Я знаю его. Я его друг.
Бродяга поместил котелок на поставленных возле огня камнях.
И поднял голову. Смотрел на Рейневана так, будто лишь сейчас отдал себе отчет в
его присутствии. Глаза у него были пронзительные. Волчьи.
– Где-то в этих лесах, – продолжал медленно
Рейневан, – обитают две… Две женщины. Обладающие, хмм… Обладающие Тайным
Знанием. Я знаком с этими дамами, но не знаю дороги. Ты не соизволил бы мне ее
показать?
Бродяга смотрел на него. По-волчьи.
– Нет, – сказал он наконец.
– Что – нет? Не знаешь или не хочешь?
– Нет – это нет, – сказала девочка-вороненок. С
высоты, с верха стены. Рейневан понятия не имел, как она там оказалась, каким
чудом могла туда попасть, причем незаметно, из-под дерева, где только что
сидела.
– Нет – это нет, – повторила она с присвистом,
втягивая голову в худые плечи. Рассыпавшиеся волосы падали ей на щеки.
– Нет – это нет, – повторил бродяга, поправив
шапку.
– Почему?
– Потому. – Бродяга широким жестом показал на
пепелища. – Потому что вы взбесились в своих злодействах. Потому что огонь
и смерть перед вами, а после вас гарь и трупы. И вы еще осмеливаетесь задавать
вопросы. Совета просить? О дороге расспрашивать? Друзьями называться?
– Друзьями называться? – повторил, как эхо,
Вороненок.
– Что с того, – бродяга не отводил от Рейневана
волчьего взгляда. – Что с того, что был ты тогда, как один из нас, на
Гороховой горе? Это было когда-то. Сейчас ты, сейчас вы все преступлением и
кровью заражены, как чумой. Не несите нам ваших болезней, держитесь подальше.
Иди себе отсюда, человече. Иди себе.
– Иди себе, – повторил Вороненок. – Не желаем
тебя тут.
– Что было потом? Куда ты попал?
– В Олаву.
– В Олаву? – каноник резко поднял голову. –
Только не говори мне, что ты был там…
– В воскресенье перед Антонием? А как же. Был.
Отто Беесс молчал долго.
– Тот поляк, Лукаш Божичко, – сказал
каноник, – это следующий загадочный вопрос в твоем рассказе. Я как-то
видел его возле инквизитора раз, может два раза. Бегал за Гжегожем Гейнче по
пятам, семенил за ним, как прислужник. Не произвел впечатления. Скажу так: на всемогущего
серого кардинала он похож в такой же мере, как наш епископ Конрад на набожного
и добропорядочного аскета. Выглядит, будто до трех с трудом считает. А если бы
я захотел нарисовать ничто, то взял бы его, чтобы он мне позировал.
