В приходской церкви — к удовольствию человека со стальными
глазами — не было ни души. На пустую и пахнущую кадилом пресвитерию взирала с
центральной доски триптиха покровительница, святая Катерина Александрийская,
окруженная выглядывающими из-за облачков пухлыми ангелочками.
Сталеглазый опустился на одно колено перед алтарем и
лампадкой над ларцом со святыми дарами, встал, быстрыми шагами направился к
укрытой в тени бокового нефа исповедальне. Однако, прежде чем он успел
присесть, со стороны ризницы долетело громкое чихание и несколько более тихое
ругательство, а после ругательства полное отчаяния «Господи, прости».
Сталеглазый тоже выругался. Но «Господи, прости» попридержал. Потом полез под
плащ за кошельком, поскольку походило на то, что без взятки тут не обойдется.
Приближающимся оказался согбенный священничек в косматой
сутане, вероятно, исповедник, поскольку шел он именно в сторону исповедальни.
Увидев сталеглазого священника, он словно вкопанный остановился и раскрыл рот.
— Слава Всевышнему, — поздоровался сталеглазый, изображая на
лице по возможности приятную гримасу. — Приветствую, отец. У меня к вам...
Он осекся.
— Брат... — Лицо исповедника вдруг обмякло, обвисло в
удивлении. — Брат Маркус! Ты? Ты! Уцелел! Выжил? Глазам своим не верю!
— И правильно делаешь, — холодно ответил священник с глазами
цвета стали. — Ибо ошибаешься, отче. Меня зовут Кнойфель. Отец Ян Кнойфель.
— Я брат Каетан! Ты меня не узнаешь?.. Но я тебя узнаю. —
Старичок исповедник сложил руки. — Как ни говори, мы четыре года провели в монастыре
в Хрудиме... Мы ежедневно молились в одной и той же церкви и вкушали в одной и
той же трапезной. Ежедневно встречались на хорах. До того ужасного дня, когда к
монастырю подошли еретические орды...
— Ты путаешь меня с кем-то.
Исповедник немного помолчал. Наконец лицо у него
просветлело, а губы сложились в улыбку.
— Понимаю! — сказал он. — Инкогнито! Опасаешься слуг
дьявольских с длинными и мстительными руками. Напрасно, брат, напрасно! Не
знаю, Божий странник, какие тебя привели к нам дороги, но ныне ты среди своих.
Нас здесь много, нас тут целая группа, целая communitas
[111]
несчастных беглецов, изгнанных с родины, изгнанных из своих разграбленных
монастырей и обесчещенных храмов. Здесь брат Гелиодор, который еле живым ушел из
Хомутова, аббат Вецхоузен из Кладрубов, есть беглецы из Страхова, из Яромира и
Бжевнова... Хозяин этих земель, человек благородный и богобоязненный,
благоволит к нам. Позволяет нам вести здесь школу, читать проповеди о
преступлениях кацеров... Хранит нас и защищает. Я знаю, что ты пришел, брат,
понимаю, что не хочешь раскрываться. Если такова твоя воля, я соблюду тайну.
Слова не произнесу. Захочешь идти дальше — никому не скажу, что видел тебя.
Сталеглазый священник какое-то время глядел на него.
— Конечно, — сказал наконец, — не скажешь.
Молниеносное движение, удар, усиленный всей мощью плеча.
Вооруженная зубатым кастетом пятерня ударила исповедника прямо в кадык и вбила
его глубоко в раздавленную гортань и трахею. Брат Каетан захрипел, схватился за
горло, глаза вылезли из орбит. Он пережил резню, которую табориты Жижки
устроили Хрудимскому монастырю доминиканцев в апреле 1421 года. Но этого удара
он перенести не мог.
Святая Катерина и пухленькие ангелочки равнодушно наблюдали
за тем, как он умирает.
Священник со стальными глазами снял с пальцев кастет,
наклонился, ухватил труп за сутану и затащил за исповедальню. Сам присел на
лавочке, прикрыв лицо капюшоном. Он сидел в полной тишине, в запахе кадил и
свечей. Ждал.
Около полудня сюда, в приходскую церковь, носящую имя своей
покровительницы, должна была прийти — вместе с ребенком — Катажина Биберштайн,
дочь Яна Биберштайна, хозяина Огольца. Сталеглазого интересовали грешные мысли
девы Катажины Биберштайн. Ее грешные деяния. И определенно исключительно грешные
факты ее биографии.
В городе Свиднице, в воскресенье девятнадцатого октября,
вскоре после мессы, пение и звуки лютни привлекали прохожих на улицу
Котлярскую, в район лавочки горшечника, находящейся сразу у переулка, ведущего
к синагоге. Стоящий на бочке немолодой голиард в красном капюшоне и кабате с
зубчатой бейкой тренькал на струнах и напевал.
Nie patrzajac па biskupy,
Ktorzy maja zlotych kupy;
Boc nam ci wiare zelzyti,
Boze daj, by sie polepszyli...
С каждым новым куплетом слушателей прибывало. Небольшая
толпа, окружающая голиарда, росла и плотнела. Правда, были и такие, которые
спешно сбегали, сообразив, что голиардская песенка говорит не о сексе, как они
ожидали, а об опасной в последнее время политике.
Dwor nam pokasil kaplany,
Kanoniki i dziekany;
Wszystko w kosciele zdworzalo,
Nabozenstwa bardzo malo..
— Правда, правда, святая правда! — выкрикнули несколько
голосов из толпы. И моментально начался спор. Одни бросились яро критиковать
клир и Рим, другие — наоборот — принялись их защищать, заявляя, что если не
Рим, то что? А голиард воспользовался оказией и потихоньку смылся.
Он свернул в Хмельные Арки, потом в улицу Замковую,
направляясь к подвалу у Гродских ворот. Вскоре увидел цель похода: вывеску дома
«Под красным грифом».
— Хорошо пел, Тибальд, — услышал он за спиной. Голиард
приоткрыл капюшон, довольно вызывающе глянул прямо в глаза цвета стали.
— Часа два, — проговорил с укором, — я ждал вас после мессы
у церкви. Вы не соизволили показаться.
— Хорошо пел. — Сталеглазый, сегодня одетый в рясу минорита,
не счел нужным ни оправдываться, ни извиняться. — Мне понравилось. Только
немного опасно. Не боишься, что тебя снова в темницу?
— Во-первых, — надул губы Тибальд Раабе, — pictoribusatquepoetisquodlibetaudendisemperfuitaequapotestas
[112]
. Во-вторых, а как мне по-другому работать для нашего дела?
Я не шпион, скрывающийся во тьме либо переодетый. Я агитатор, моя задача — быть
с народом,
— Хорошо, хорошо. Излагай.
— Давайте присядем где-нибудь.
— Обязательно здесь?
— Здесь отличное пиво,
