— Два года назад, — сказал он не повышая голоса, — в
сентябре месяце, который вы называете Mheanh, здесь, в Счиборовой Порубке,
имело место нападение, драка и убийство.
Водяной снова надулся, фыркнул. Из жабр обильно брызнуло.
— А мне-то что? Я в ваши аферы не вмешиваюсь.
— Жертвы, нагруженные камнями, забросили в этот пруд, Я
уверен в том, что хотя бы одна из жертв была еще жива, когда ее кидали в воду.
И умерла именно и только потому, что утонула. А если все было именно так, то
она у тебя хранится там, на дне, в твоем rehoengan'е, подводной берлоге и
сокровищнице. Она у тебя там содержится в качестве hevai.
— В качестве чего? Не понимаю.
— Понимаешь, понимаешь. Hevai — того, который утонул. Она у
тебя в сокровищнице. Пошли за ней жену. Вели принести.
— Ты тут чушь несешь, человек, а у меня жабры сохнут, —
захрипело существо. — Я задыхаюсь... Умираю...
— Не пытайся сделать из меня глупца. Ты можешь дышать
атмосферным воздухом словно рак, ничего с тобой не случится. Но вот когда
солнце взойдет и начнется ветер... Когда у тебя начнет лопаться кожа...
— Ядзька! — жахнул водник. — Тащи сюда hevai. Знаешь,
которую?
— А, так ты, значит, и по-польски говоришь.
Водяной закашлялся, брызнул водой из носа.
— Жена у меня полька, — неохотно ответил он, — из Гопла. Мы
можем поговорить серьезно?
— Разумеется.
— Тогда послушай, смертный человече. Ты верно догадался. Из
тех шестнадцати, которых тогда здесь поубивали и закинули в пруд... один, хоть
и крепко продырявленный, еще был жив. Сердце билось он шел ко дну в туче крови
и пузырей. Заполнил легкие водой и умер, но... об этом ты тоже догадался... я
успел оказаться рядом с ним, прежде чем это произошло, и у меня его... У меня
есть его hevai. Когда я тебе ее дам... Поклянешься, что выпустишь меня?
— Поклянусь. Клянусь.
— Даже если окажется... Потому что, если ты столько знаешь,
то, вероятно, не веришь в сказки и суеверия? Не вернуть утопленника к жизни,
разбив hevai. Это глупость, предрассудок, выдумка. Ты ничего не достигнешь,
только рассеешь его ауру. Заставишь погибнуть вторично в муках, таких, что аура
может не вытерпеть и умереть. Поэтому если это был кто-то из твоих близких...
— Это не был никто близкий, — отрезал сталеглазый. — И я не
верю в предрассудки. Предоставь мне hevai всего на несколько мгновений. Потом я
верну ее тебе нетронутой. А тебя освобожу.
— Хм, — заморгал веками водяной. — Коли так, то на кой хе...
это, хрен... понадобилась ловушка? Зачем ты меня ловил, подвергал опасности
стресса и нервного расстройства? Надо было прийти, попросить...
— В следующий раз.
Около берега что-то заплескалось, дыхнуло тиной и дохлой
рыбой. И почти сразу, подходя медленно и опасливо, словно болотная черепаха,
рядом с ними оказалась жена водяного. Сталеглазый с интересом присмотрелся к
ней. Он впервые в жизни видел гопляну
[113]
. На первый взгляд
она мало чем отличалась от супруга, но опытный глаз священника мог улавливать
даже малозаметные детали. Если силезский водяной был в общем-то лягушкой, то
польская водяница скорее походила на заколдованную в лягушку княжну.
Водяной взял у жены что-то похожее на большую беззубку,
обросшую бахромой водорослей. Но сквозь водоросли пробивался свет. Беззубка
светилась. Фосфоресцировала. Словно трухлявое дерево. Или цветок папоротника.
Сталеглазый ногой разбросал песок магического круга,
освобождая водяного из ловушки. Потом взял hevai из его рук. И тут же
почувствовал, как сосуд пульсирует и дрожит, как пульсация и дрожь переходит с
руки на все тело, как проникает и пронизывает его, наконец, заползает на шею и
пробирается в мозг. Он услышал голос, вначале тихий, как жужжание насекомого,
потом все более громкий и внятный.
— ...час смерти нашей... Сейчас и в час смерти нашей...
Эленча, дитя мое... Дитя мое...
Конечно, это не был чей-то голос, это не было существо,
способное говорить, с которым можно было бы разговаривать, которому можно было
бы, по примеру некромантов, задавать вопросы. Как в Амсете, Хепе, Туаметефе,
Квебхсенуфе, египетских канонах, как в anquinum'е, друидском яйце, как в
кристалле oglain-nan-Druigh, так и в hevai или другом аналогичном сосуде была
заключена аура или, вернее, фрагмент ауры, помнящий только одно — момент,
предваряющий смерть. Для ауры этот момент длился бесконечно. Уходил в вечную и
абсолютную бесконечность.
— Спасите мое дитя! Пощадите! Сейчас и в час... Спасите мое
дитя... Спасите мою дочь... Беги, беги, Эленча, не оглядывайся! Спрячься,
спрячься, заберись в пущу... Они найдут, убьют... Смилуйся над нами... Молись о
нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти... Моя дочь... Матерь Пресветлая... В
час смерти нашей, аминь... Эленча! Беги, Эленча! Беги! Беги!
Священник наклонился и положил пульсирующую внутренним
светом hevai на берег озерка. Нежно и осторожно. Чтобы не разбить. Не нарушить.
Не повредить, не порушить покой вечности.
— Рыцарь Хартвиг Штетенкрон, — сразу же угадал Тибальд
Раабе. — И его дочь. Но следует ли отсюда, что она выжила? Что ей удалось
убежать или скрыться? Они могли убить ее позже, когда его уже утопили.
— Баланс не сходится, — холодно ответил сталеглазый. —
Утопец насчитал шестнадцать брошенных в озеро тел. Сборщик, Штетенкрон, шестеро
солдат эскорта, четверо монахов, четверо пилигримов. Недостает одной штуки.
Эленчи фон Штетенкрон.
— Они могли ее забрать. Знаете, для потехи... Поиграли,
перерезали горло, бросили где-нибудь в лесу, в какую-нибудь яму от ввороченного
дерева. Так могло быть.
— Она уцелела.
— Откуда вы знаете?
— Не задавай вопросов, Раабе. Найди ее. Я сейчас уеду, а
когда вернусь...
— И куда ж вы едете?
Сталеглазый взглянул на него так, что Тибальд Раабе вопроса
не повторил.
Гжегож Гейнче, inquisitoraSedeApostolicaspecialiterdeputatus
во вроцлавской диоцезии, долго раздумывал, идти на экзекуцию или нет. Долго
взвешивал все «за» и «против». «Против» было явно больше — хотя бы то, что
экзекуция была результатом деятельности епископской, то есть конкурирующей
инквизиции. Аргумент «за» был в принципе только один: это было близко.
Признанных виновными в ереси и содействии гуситам должны были сжигать там же,
где и всегда, — на площади за церковью Святого Войцеха, вытоптанной догола
ногами сотен любителей наблюдать за чужими мучениями и смертью.
