Не могу утверждать, что хорошо знаю женщин, поскольку был женат только один раз, но, как бы там ни было, понимаю, почему мужчины предпочитают излагать свою точку зрения на женщин в виде эпиграмм. Но в двух вещах я уверен доподлинно. Знаю, что никогда не встречал женщину, которой нравились бы котелки, а также не встречал женщину, которая отказалась бы поднять шум, разве что этому мешали бы исключительно весомые личные причины. Прошлым вечером, едва только ей представилась такая возможность, Мириам кинулась к телефону. Конечно, это был самый естественный поступок; но если бы она была всего лишь испугана фактом присутствия какого-то трупа, а не этого конкретного, она позвонила бы в квартиру Холмса, где, как она знала, все были в сборе, и выдала бы первому, кто ответил: «Продумайте свои версии и стойте на них; тут нашли мертвеца». Но не это первым делом пришло ей в голову. Нет-нет. Первым делом она решила поговорить частным образом, предупредить, рассказав этой девушке то, чего другие не знали. Сообщив нечто, что должно было сохраняться в тайне от остальных. Если бы, позвонив, она сказала: «Это Мириам», то ей первым делом пришлось бы выдать эту новость, но она не могла себе позволить тянуть время, пока Каррузерс не застал ее у телефона. Она собиралась сказать не то, что тут, мол, найден мертвый человек и у всех нас неприятности, а совсем другое: «Пендерел мертв, так что не пророни ни слова о том, что ты знаешь». Она решила, что в таком случае ей угрожают крупные неприятности. Поэтому она и изменила голос, подзывая Гарриет к телефону.
Вы следите за моей мыслью, мои дорогие остолопы? Что бы Попкинс ни вынюхивал, один неопровержимый факт не подлежал сомнению. Мириам знала что-то столь важное, что должна была сообщить об этом Гарриет еще до того, как рассказать другим об убийстве. А именно то, что ей стало ясно, – она опознала убитого. Это означало, что она, или Кирктон, или они обе имели какое-то отношение к Пендерелу.
Не кажется ли вам, что такой ее звонок представлял собой интересный факт? Мне кажется. Ибо личность убитого начисто перекрыла для нее сам факт убийства. Скорее всего, именно так действует женщина, виновная в том, что называют «неблагоразумным поступком». И конечно же виновная в убийстве так себя не ведет.
Но тем не менее дело оставалось чертовски запутанным, и я чувствовал себя далеко не лучшим образом, когда мне сказали, что Джеффри Уэйд на проводе. Я подготовился к громам и молниям. Когда я сказал: «Привет, Джефф», а он проворчал в ответ: «Привет, Берт», в его хриплом и обычно агрессивном, напористом голосе не было тех громовых раскатов, из-за которых трубку приходилось держать в двух футах от уха. Он звучал совершенно по-другому. Когда я сказал: «Ты знаешь, почему я тебе звоню», он отреагировал совершенно не так, как ему было свойственно, когда ты начинал разговор привычным образом. То есть обычно он говорил: «Прекрасный денек, не так ли?» – и делал вид, что ничего не понимает, пока ты наконец не заводился: «Слушай, ты, проклятый старый осел, кончай молоть чепуху и отвечай толком». Тогда он нормальным тоном отзывался: «Ага, теперь все понятно» – и переходил к делу.
Так что я испытал даже легкое потрясение, когда услышал его бормотание:
– Догадываюсь, по какому поводу ты мне звонишь.
Затем наступила такая долгая пауза, что я решил, будто связь прервалась.
– Грязное дело, Берт, – снова прорезался он. – Ты занят?
– Я всегда занят.
– Я всего лишь подумал… если бы ты мог приехать сюда часам к двум… Я в музее. Со мной связалась домохозяйка этого Пендерела и сказала, что у нее есть важная информация. Плохи дела, Берт. Очень плохи.
В первый раз со времени нашего знакомства у него был старческий голос.
Глава 14
ТАЙНА КУЛИНАРНОЙ КНИГИ
До музея я добрался уже после двух часов. Ленч прошел не лучшим образом, чего обычно не случалось, и туфли ощутимо жали. Единственной свежей новостью, появившейся к этому времени, стал тот факт, что отпечатки пальцев Иллингуорда были повсюду в лифте: какое-то время им не пользовались и единственные следы принадлежали незадачливому пастору. По крайней мере, хоть эта часть его истории соответствовала истине. Остается добавить, что, несмотря на июнь, день был сырым и дождливым, как в октябре.
Двери музея были, конечно, закрыты, но возле них толпились зеваки под черными грибами зонтиков. Я не без удовольствия растолкал их, добираясь до констебля, стоявшего на посту. Двери открыл Уорбертон – дневной служитель Джеффри – обладавший достоинством отставного старшего сержанта, которого не было у Пруэна.
Хотя я несколько раз бывал в музее и раньше, но теперь по описаниям Каррузерса и Иллингуорда знал его куда лучше, чем по собственным воспоминаниям. Его помещения, залитые как бы лунным светом, производили странное знакомое впечатление, так же как и ряд карет, выстроенных под бело-зеленым изразцовым сводом крыши, от которой падали отблески на витрины в середине зала; мне даже показалось, что в каком-то сне я прогуливался вдоль них. Мне сообщили, что Джеффри пребывает в одиночестве в кабинете куратора.
Кабинет был погружен в густой сумрак. Джефф не включал никакого освещения, и единственный свет проникал сквозь открытое окно туалета, куда заплескивали порывы дождя. Но я разглядел большую, хорошо обставленную комнату. Джефф, откинувшись на спинку кресла, сидел за столом красного дерева, положив на него сапоги грубой кожи. Он неподвижно смотрел в окно, и на сигарете, торчащей из-под его белых усов, уже образовался столбик пепла в дюйм длиной. В сумеречном свете было видно, как у него ввалились виски, и какое странное рассеянное выражение застыло в глазах. Он не повернулся, а всего лишь скрипнул сапогами и чуть кивнул, не меняя положения в кресле. При всех своих деньгах Джефф всегда пользовался услугами пятидесятишиллинговых портных; не потому, что чрезмерно скупился, что ему совершенно не было свойственно, а потому, что откровенно презирал дорогие костюмы.
Я сел, и мы в молчании несколько минут слушали журчание дождя за окном.
– У нас за спиной долгий путь, Берт, – заговорил он.
Помню, я кивнул и сказал: «Еще бы!» – словно мы сидели в Сомерсете, как много лет назад, хотя все эти годы слово это не приходило мне на ум.
– Вот сижу я тут и думаю, – как бы что-то доказывая, пробормотал Джефф. – Пиво шло по пять пенсов за кварту, и подавали его теплым, с мускатным орехом. Наес olim или какое-то другое. А теперь ты заместитель комиссара полиции, имеешь титул и все прочее… А ведь ты не полицейский, Берт.
– А ты не бизнесмен, если уж зашла речь об этом, – возразил я, – но зато ты миллионер.
– Ну да, – подумав, согласился Джефф.
Он повернулся, и с сигареты упал столбик пепла; он сжал руками впалые виски и стал растирать их, щурясь, словно плохо видел. Вы знаете этот туманный взгляд, как смотрят люди, привыкшие к очкам, когда снимают их? Сжимая голову, он смотрел именно так.
– Предполагаю, ты знаешь, хотя, может, и нет, – продолжил я, – обо всем, что тут произошло прошлым вечером. Сегодня утром ко мне в кабинет ввалилась некая личность, именуемая Вильям Аугустус Иллингуорд, и все мне рассказала.
