– Нет, Геральт, не прекращу. Ты же хочешь знать, что
произошло там, на Холме. Так слушай – были гул и пламя, были огненные стрелы и
разрывающиеся огненные шары, были рев и грохот, а я вдруг оказалась на земле,
на какой-то куче тлеющего, дымящегося тряпья, и неожиданно поняла, что эта куча
тряпья – Йойоль, а рядом то ужасное, то тело без рук и ног, которое так жутко
кричит, – Коралл. И я думала, что кровь, в которой я валяюсь, это кровь
Коралл. Но это была моя собственная кровь. И когда я увидела, что со мною
сделали, я начала выть, выть, как побитый пес, как незаслуженно обиженный ребенок…
Оставь меня! Не бойся, я не расплачусь. Я уже давно не девочка из башенки в
Мариборе. Я, черт побери, Трисс Меригольд. Четырнадцатая Полегшая под Содденом.
Под обелиском на Холме четырнадцать могил, но только тринадцать тел. Тебя
удивляет, что такое могло случиться? Большинство трупов было невозможно
распознать по их кускам, да никто и не разбирал. Живых тоже трудно было
пересчитать. Из тех, кто меня хорошо знал, в живых осталась только Йеннифэр, а
Йеннифэр ослепла. Другие знали меня мимолетно, обычно узнавали по прекрасным
волосам. А их-то, черт побери, уже не было!
Геральт крепче обнял ее. Она уже не пыталась его оттолкнуть.
– Для нас, уцелевших, не пожалели самых действенных
чар, – глухо продолжала она, – заклинаний, эликсиров, амулетов и
артефактов. Не было ничего такого, чего бы не отдали для покалеченных героев с
Холма, нас вылечили, подлатали и вернули прежнюю внешность, волосы и зрение.
Почти не видно… следов. Но я уже никогда не надену декольтированного платья,
Геральт. Никогда.
Ведьмак молчал, молчала и Цири, которая беззвучно
проскользнула в холл и задержалась на пороге, ссутулившись и скрестив руки на
груди.
– Поэтому, – помолчав, сказала чародейка, –
не говори мне о мотивации. Прежде чем мы встали на том Холме, Капитул просто
сказал: «Так надо». Чья это была война? Что мы там защищали? Землю? Границы?
Людей и их халупы? Интересы королей? Влияние и доходы чародеев? Порядок от
Хаоса? Не знаю. Но защищали, ибо так было надо. И если понадобится, я встану на
Холме снова. Потому что если я этого теперь не сделаю, значит, тогда все было
впустую.
– Я встану рядом с тобой! – тоненько крикнула
Цири. – Вот увидишь, встану! Нильфгаардцы заплатят мне за бабушку, за все…
Я не забыла!
– Тихо, – проворчал Ламберт. – Не встревай в
разговоры старших.
– Еще чего! – топнула ножкой девочка, и глаза у
нее загорелись зеленым огнем. – Думаете, зачем я учусь драться мечом? Хочу
убить его, того черного рыцаря, того, с крыльями на шлеме, за то, что он со
мной сделал, за то, что я так боялась! И я его убью! Для этого и учусь!
– Значит, теперь учиться перестанешь, – сказал
Геральт голосом, с холодностью которого могли бы поспорить стены Каэр
Морхена. – Пока не поймешь, что такое меч и чему он должен служить в руке
ведьмака, не возьмешь его в руки. Ты учишься не для того, чтобы убивать и быть
убитой. Ты учишься убивать не из страха и ненависти, а для того, чтобы уметь
спасать жизнь. Свою и чужую.
Девочка закусила губы, дрожа от возбуждения и злобы.
– Поняла?
Цири резко вскинула голову.
– Нет!
– Значит, не поймешь никогда. Выйди.
– Геральт, я…
– Выйди.
Цири развернулась на пятках, несколько секунд стояла в
нерешительности, словно ожидая чего-то невозможного. Потом быстро побежала по
лестнице. Было слышно, как хлопнула дверь.
– Слишком резко, Волк, – сказал Весемир. –
Слишком уж резко. И не следовало этого делать в присутствии Трисс.
Эмоциональные связи…
– Не говори мне об эмоциях! Я сыт по горло болтовней об
эмоциях!
– Почему же? – насмешливо и холодно проговорила
чародейка. – Почему, Геральт? Цири – нормальный ребенок. Она нормально все
чувствует, воспринимает эмоции естественно, принимает их такими, каковы они в
действительности. Ты, разумеется, этого не понимаешь и удивляешься. Тебя
поражает и раздражает то, что кто-то может испытывать нормальную любовь,
нормальную радость, нормальный страх, боль и обиду, нормальную ненависть и
нормальную печаль. Что именно холодность, отстраненность и безразличие считает
ненормальными. О да, Геральт, тебя это раздражает, раздражает до такой степени,
что тебе в голову лезут мысли о подземельях Каэр Морхена, о Лаборатории, о
покрытых пылью бутылях с мутагенными отравами…
– Трисс! – крикнул Весемир, глядя на побелевшее
лицо Геральта.
Но чародейка не позволила себя прервать, она говорила все
быстрее, все громче:
– Кого ты намерен обмануть, Геральт? Меня? Ее? А может,
самого себя? Может, не хочешь подпустить к себе правду, правду, которая
известна всем, кроме тебя? Может, не хочешь признать тот факт, что эликсиры и
Травы не забили в тебе эмоции и человеческие чувства! Ты забил их в себе сам!
Ты сам! Но не пытайся убивать их в этом ребенке!
– Молчи! – крикнул ведьмак, вскакивая со
стула. – Молчи, Меригольд. – Он отвернулся, бессильно опустил руки,
потом тихо сказал: – Извини, Трисс. Прости.
Он быстро направился к лестнице, но чародейка мгновенно
вскочила, подбежала к нему, обняла.
– Ты уйдешь не один, – шепнула она. – Я не
позволю тебе оставаться одному. Не сейчас.
Они с самого начала знали, куда она побежала. Вечером шел
мелкий, мокрый снег. Он затянул подворье тонким, идеально белым покрывалом, на
котором остались следы ног.
Цири стояла на самом верху разрушенной стены, неподвижная
как статуя. Меч она держала так, что гарда оказалась на уровне глаз. Пальцы
левой руки легко касались эфеса.
Увидев их, девочка прыгнула, закружилась в пируэте, мягко
опустившись в такой же, но зеркальной позиции.
– Цири, – сказал ведьмак. – Пожалуйста,
спустись.
Казалось, она не слышит. Не пошевелилась, даже не дрогнула.
Однако Трисс видела, как свет луны, отброшенный клинком на ее лицо, сверкнул
серебром на струйках слез.
– Никто у меня меча не отберет! – крикнула
она. – Никто! Даже ты!
– Спустись, – повторил Геральт.
Она вызывающе тряхнула головой, а в следующий момент
прыгнула снова. Плохо укрепленный кирпич с грохотом выскользнул у нее из-под
ноги. Цири покачнулась, попыталась удержать равновесие. Не смогла.
Ведьмак прыгнул.
Трисс подняла руку, раскрыла рот, чтобы произнести формулу
левитации. Но знала, что не успеет. Знала также, что Геральт тоже не успеет.
Это было невозможно.
