– Я узнал, – тихо добавил второй, ниже ростом и хлипче. – Я ваши книжки читал… Вы Верещаев. Ольгерд.
– Ну я Верещаев, Ольгерд. – Верещаев не убирал пистолет. – Дальше что? Кстати, казачатки, придется мне вас и правда шлепнуть обоих, раз уж мы так хорошо знакомы…
Парни чуть попятились, но остались стоять.
– Мне ваши книжки нравились… нравятся… – по-прежнему тихо сказал второй. – И мне, и Андрюхе, – он кивнул на чубатого, – хотя он мало читает. Ну и мы подумали… не может быть, чтобы вы… тоже…
Верещаев посмотрел в глаза обоим парням. Одному. Второму. Одному. Второму.
– Идите, – буркнул он, убирая пистолет. Казачата дернулись… и тут же Андрюха спросил растерянно и сердито:
– И чего – все?!
– Ишь ты, – непонятно произнес Верещаев, – их живыми отпускаешь, а они еще чего-то хотят…
– А нам, может, неважно – живыми или как! – запальчиво выкрикнул казачонок.
– Ну и дураки, – мирно возразил Верещаев. – На вашем месте я бы карьеру делал. Вы молодые. Вам новая власть будет доверять. Чего еще-то.
– Ах ты… – багровея, Андрюха шагнул на поднявшего брови Верещаева. Но его приятель поймал разъяренного казачонка за руку:
– Стой, погоди… Карьеру? – он чуть прищурился. Верещаев кивнул:
– Ее, родимую.
– Пошли, Андрюх. – Младший казачонок потянул за собой рвущегося в бой старшего.
– Да куда пошли, ты что, не слышал… – рвался тот бить морду иронично следящему за ним мужчине.
– Это ты ничего не слышал, дундук, – тихо сказал младший. – А что слышал – того не понял, я тебе потом объясню, по дороге… – и махнул рукой Верещаеву: – Мы пошли. Карьеру делать. А вы проследите за ней?
– Да уж как-нибудь, – лениво ответил писатель. И мальчишеским шагом – пружинисто и легко – зашагал дальше по переулку…
…Неожиданно выяснилось, что Щупак дома не один. В мягком кресле около низенького стола сидел и пил кофе тощий длинный молодой мужик с козлиной бородкой. Увидев Верещаева, бородатый невероятно оживился и несоразмерно густым басом изрек, приветственно поднимая чашку:
– Здрав буди, словоблуд языческий.
– О как. – Верещаев, остановившись на пороге, склонил голову набок. Щупак, хмыкнув, обошел его и плюхнулся в другое кресло, сделал приглашающий жест к третьему, но Верещаев покачал головой и продолжил: – Это за что ж вы меня так, батюшка Георгий?
– А что, истина глаза колет? – осведомился бородатый. И тяжело вздохнул: – Да только не батюшка я ныне. Расстрижен еси…
– Это за что же? – вкрадчиво и непонятно уточнил Верещаев. Экс-священник потупился, а Щупак не без удовольствия сообщил:
– За проповедь, произнесенную перед пришедшими с визитом дружбы функционерами ООН. Жорка почтил их словами…
– …О Господи, Господи, многогрешен и окаян… – пробормотал бородатый. Щупак невозмутимо продолжал:
– …«Мудозвонное собрание», «кимвалы пустоголовые», «смрадь вавилонская»… Но особенно запомнилось мне окончание речи, ознаменованное блестящим эпитетом «офедроном ослиным рожденные».
Верещаев захохотал – искренне и громко. Щупак тоже смеялся. Экс-священник снова вздохнул и, подняв голову, пояснил:
– Зол был и пламенем пыхал… А кто их, между прочим, – перешел он на нормальную речь, – заставлял закрывать церковный приют? Мол, «мракобесное и ортодоксальное воспитание, не соответствующее реалиям свободы личности». Приют-то помнишь? – уточнил он у подобравшегося Верещаева.
– Еще бы ему не помнить, ты ж его два года назад оттуда кадилом изгонял, – усмехнулся Щупак.
Верещаев отрывисто и серьезно спросил:
– Дети где?
– Далеко, – вздохнул священник, – однако не в тех местах, куда их эти паскудцы отправить хотели, – и неожиданно подмигнул Верещаеву, но тут же перекрестился и потупил глаза.
– А самое главное, – продолжал Щупак, – что на следующий день Жорка, чтобы доказать бессилие расстрижения, публично проклял новенький гей-клуб на набережной. А ночью клуб чего-то сгорел…
– Ай-ай, как же вы так? – осуждающе покачал головой Верещаев, пристально глядя на священника. – Может, вы и в непогрешимость ООН не веруете?
– Не верую, – сокрушенно вздохнул тот. Верещаев уточнил:
– А вот… перевалочную базу, например, проклясть не пытались?
Священник посмотрел в глаза писателю.
– Да пока нет… – медленно начал он. – Вот сил у Господа намолю – глядишь, и прокляну…
– Ну, тогда плесни-ка мне кофейку, атаман, – обратился Верещаев к Щупаку, садясь в кресло. – Говорить будем.
* * *
– «…и учредить компанию по борьбе с грызунами, именуемую ниже РосДератизация». – Шукаев поставил свою подпись. Ярцевский благосклонно наблюдал за процессом из кресла. Когда мэр отложил ручку, бывший адвокат спросил с искренним интересом:
– А вам не страшно, Василий Григорьевич? Прослушки тут нет, так вот прямо и скажите – не страшно?
– А вам? – угрюмо посопев, поинтересовался мэр.
– Мне? – Ярцевский покачал головой. – Нет. Я несколько выше этого примитивного чувства.
– А мне страшно, – честно признался мэр. – Но если уж по-другому, то тоскливо. Так, что в петлю. Лучше пусть страшно. Чем, как три дня назад, когда я подписал… мемориал наш – на ремонт, значит. Проще – под снос… – Он вздохнул: – Простится ли?
– Нет, – покачал головой Ярцевский и стал серьезен, поднялся. – Никому из нас не простится, Василий Григорьевич. И не прощения надо искать, а искупления добиваться. Всего хорошего. Значит, встречаемся, как договорились, а офис… офис я найду, дело привычное.
Мэр задумчиво кивнул и проводил взглядом вышедшего Ярцевского. На секунду Шукаева вдруг охватил настоящий страх, от которого остановилось сердце. Что он наделал?! Правительство… армия… все государство… а он, старый дурак, как под гипнозом… сейчас вломятся…
Он перевел дух. Лицо пожилого чиновника вновь сделалось угрюмо-упрямым.
Нет. Он не жалел о своей подписи и своих словах. Он – Васька Шукаев, и пусть он так и останется им – Васькой Шукаевым, а не разжиревшим «старостой» на побегушках у ооновской сволочи.
«И еще поглядим – кто кого», – вдруг ясно и отчетливо подумал мэр.
Ярослав Найменов. Казахстан
– Давай работай, негр! Солнце еще высоко!
– Сам ты негр! И это не солнце, а луна. Тем более ущербная.
– А тебе не все равно?
– Все равно.
– Значит, работаем!
Прекрасный сумрак, стоящий в забитом коробками бомбоубежище, нарушал наш тихий с Владом разговор, который мы вели, перетаскивая коробки с тушенкой. Это была уже четвертая загрузка за полтора часа – вдвоем работа спорилась.
