– И что это? – Марат, позевывая, поднялся с дивана и, протирая одной рукой еще слипшиеся со сна глаза, второй указал на книги и купончик.
– Самоучители английского. А это – оплаченный купон. Курсы того же английского языка. Вот еще второй. – Олжас достал из кармана спортивной куртки другой купон. Правда, уже из картона, и еще он был серого цвета. – Курсы компьютерной грамотности.
– О как! Это ты себе, да? – безо всякой надежды спросил Марат.
– Такой большой, а в сказки веришь… Тебе, родимый. Тебе. Будешь у меня учить все это, пока от зубов отскакивать не станет. Иначе тебя не возьмут туда, куда нам надо.
Марат поморщился, вздохнул и сел на диван. В голове рвались салюты, а во рту явно испытывали ядерное оружие. Грубо говоря, великое дело началось с ужасного похмелья.
Шли дни – и пока, кроме Олжаса и Марата, в квартире не было больше никого. Первый дома бывал редко, утром и вечером. Пропадая днем, он возвращался, либо неся с собой какие-то справки и бумажки, либо не неся ничего, но с выражением полнейшего ехидства на лице.
Второй – учился. У хороших преподавателей, как по английскому, так и по компьютерной грамотности. Все было настолько однообразно, что Марат уже начал было задумываться, а не забылась ли их затея?
Все сомнения отмел один случай.
Произошло это тогда, когда два друга спустились в подземный переход. Куда и зачем шли – Марат уже не помнил. Хотя, если не помнил, значит, это было чем-то не очень важным.
Раньше, когда еще не было РТН, а был Казахстан, в переходе пахло сыростью и металлом. Сейчас же первым делом глазу открылась панорама расфуфыренных цыган, торговавших всем, чем только можно. Везде валялся мусор. Кроме того, жутко воняло.
– Ффу… – Марат сморщил нос. – Ароматы-то какие….
Олжас не преминул ответить:
– Это еще что – сейчас начнут приставать. «Купи! Дай погадаю!» – и всякая такая же муть.
– Похоже, ты часто тут бываешь.
– Да уж приходится! Не то что ты – сиднем сидишь на одном месте!
Переход делал Г-образный заворот и был довольно длинным. Поэтому, как ни иди, рано или поздно к двум казахам подошла цыганка:
– Джигиты, купит серьги? Хороший серьги, девушка твоя….
Гунн вяло отбрехнулся:
– Нет, не надо.
Цыганка либо была мирной, либо слишком усталой, но отстала она сразу же.
– Ну вот, – Марат ухмыльнулся уголком рта. – А ты говорил… – и замолк.
Потому что набежала толпа. Грязные оборванные дети, клянчащие «Денежку, денежку дай, да!», чуть более старшие подростки, продающие вонючие лепешки и пирожки, молодые парни, предлагавшие те же серьги, цепочки и кольца….
– Пошли вон! Охренели, что ли, так лезть? Вон! – Грязно ругаясь, Олжас растолкал толпу. Марат не отставал, как в ругани, так и в силе.
В спину казахам понесся отборный (самое главное – почти без акцента!) мат, на который они, как водится, не обращали внимания. Если бы не одна фраза, вполне безобидная, может быть, то все было бы вообще замечательно.
– Зажрались в своей Калбитии, мамбетня, мы вас всех еще повыживаем!!
Олжас сухо улыбнулся. И расслабленным шагом подошел к сказавшему это молодому парню.
Он резко двинул цыгана ногой в пах, после чего умелым захватом бросил его на загаженную землю перехода. Цыган упал на живот и что-то неразборчиво заорал. Все так же улыбаясь, Олжас примерился и, отойдя на два шага, прыгнул ему на шею….
Сто пятнадцать килограммов, округленно, конечно. Ноги слегка согнуты в прыжке – и распрямляются ближе к приземлению. То, что на ногах пружинящие кроссовки, – не служит смягчающим фактором.
Молодой цыган, одетый в серые джинсы и кожаную коричневую куртку, дернул ногами… и все. Ничего больше.
Тишина.
– Это – не Калбития. Мы – не мамбетня. Вас, тварей, мы еще сами ТАК натянем, что через рот на три метра выйдет.
Степенным шагом Олжас подошел к Марату, и вместе они пошли дальше – к выходу.
И они шли шагом. Простым шагом, до выхода. Выйдя, они, конечно побежали, как мальчишки, когда разобьют окно… Но, что примечательно, вслед не бросился никто.
Дер. Чистое. Российская Конфедерация Независимых Народов
Злое золото
Выходит заново
Из глуби вод.
Оно не за честь,
Оно не за страх.
Оно – за Самое Главное…
Дж. Р. Киплинг.
Руны на Виландовом мече
[19]
– Послушайте, Филяев, – устало, но жестко произнес Верещаев, в упор глядя на переминающегося перед ним бывшего майора. Сын Филяева Тимка стоял чуть сбоку-сзади отца и смотрел на Верещаева недобро. – Я второй и последний раз вас предупреждаю: если вы не вспомните, что вы офицер, и не бросите пить – я вас выкину с нашей территории. Несмотря на ваше весьма достойное поведение в Воронеже. Выкину именно вас, ваша жена, которая взялась за ум, и ваш сын останутся.
– Как же, остался я без отца! – вызверился Тимка. Верещаев холодно перевел взгляд на него, заставил замолчать (Тимка явно собирался продолжать, но теперь лишь зло вздохнул) и снова обратился к угрюмо глядящему в землю Филяеву-старшему:
– Вы мое предупреждение слышали и поняли. Вы свободны, идите.
– Есть идти… – рука Филяева сделала было привычное движение, но он тут же ее уронил и, не глядя ни на Верещаева, ни на сына, побрел прочь. Мальчик, кусая губы, все-таки обратился к Ольгерду:
– Вы не смеете так говорить с отцом, – тихо и гневно проронил он. – Вы…
– Тимофей, – на этот раз мягко прервал его Верещаев, – чтобы я так не говорил с отцом, ему нужно сделать очень простую вещь – перестать пить. Постарайся довести это до его сведения доходчивей, чем это получается у меня.
Повернувшись и заложив руки за спину, Верещаев зашагал прочь, чувствуя, что мальчишка смотрит ему вслед – сердито и растерянно…
…Полковник Лоутон поднялся, когда Верещаев спустился в подвал. И сел, только когда на табурете устроился сам Верещаев.
– Вы еще не начали копать подземный ход для побега? – поинтересовался он, оглядевшись. Обстановка в подвале была спартанской, но вполне жизнеспособной, даже вместо типичной параши стоял невесть откуда притащенный биотуалет. В конце концов, это не в первый раз со времен первой иракской – американский офицер такого ранга в плену. Да еще так дурацки…
На стену, над топчаном полковника, чья-то шаловливая рука (Верещаев подозревал, что кого-то из парней Федосова) привесила портрет Обамы. Каждый раз, когда Верещаев спускался сюда, его подмывало спросить, что Лоутон думает о президенте-негре. Вот и сейчас захотелось, но Верещаев переборол себя.
