Замолк первым. И, как только что шла кругами песня, пошло кругами молчание. Оно двигалось вместе с медленно идущим обратно к своему месту Славкой. Казаки замолкали один за другим, и так же один за другим приподнимались, а потом садились обратно.
На руках Славка нес тело девушки. Неловко нес – растрепанные, спутанные русые волосы тяжело мотались в такт покачиванию запрокинутой головы, покачивались длинные стройные ноги – туфля только на одной. Сперва могло показаться, что на девушке красная блузка… но потом становилось видно, что блузка – белая, а красное – кровь из нескольких ножевых ран.
Там, где проходил Славка, подсаживалось за столы, придавив людей, тяжелое молчание. Молчали все. Даже ветер – неожиданно ставший холодным, почти зимним уже – примолк в черешнях…
…Она спешила сюда – провожать своего жениха. Лена дружила со Славкой с первого класса, так редко бывает сейчас. Она очень спешила, иначе не села бы в машину к зверям, считающим, что красивые ноги, веселая улыбка и облако золотистых волос – признаки шлюхи.
Звери умели улыбаться и даже говорить по-человечески. Но они оставались зверями. Зверями, которым по чьему-то злому умыслу позволили жить среди людей и которые расценили это как людские трусость и слабость.
Изнасиловать ее не смогли – она отбивалась слишком отчаянно. Тогда просто ударили ножом – раз, другой, третий – и выбросили около автобусной остановки. Потому что шлюха, она и есть шлюха, не больше. Тем более – русская шлюха, которая почему-то не хочет «дать» Господам.
Выбросили и поехали дальше…
…Славка положил тело девушки на стол – придержав его одной рукой, сильной рукой, а другой – сметая прочь водку, самогон, закуски… Постоял молча, сосредоточенно глядя в лицо Лены. Потом протянул к людям окровавленные руки и спросил – тихо, но услышали все:
– Что ж это, казаки? А?
И снова было тихо. Стоял над людьми растерянный мальчишка с перепачканными девичьей кровью руками – протянутыми к ним, к людям… Но уже не очень долго тишина продолжалась – с дальнего конца стола через три от Славкиного поднялся белокурый бородач, приземистый, кряжистый, как медведь, с черными от вечной работы руками-лопатами, и сказал громко:
– Будя, господа казаки, сопли жевать.
И – взметнулась буря…
…К не двинувшимся иностранцам подошли сразу несколько казаков – уже с оружием, с новенькими американскими «кольтами»-четверками, непривычными в их руках. Но – тоже уже без нашивок на германских камуфляжах. Один из них хмуро сказал:
– Сдавайте пистолеты. И уж простите, запрем мы вас. Хорошие вы мужики, считайте, что спасаем… Неладно тут скоро будет чужим.
Де Приво поднялся. Одернул куртку. Бросил взгляд в стол, потом – в небо. Казаки настороженно, без охоты, но сноровисто взяли француза на прицел (Орама сидел спокойно, цедил, как воду, дорогую семидесятиградусную рябиновую настойку из старого граненого стакана, щурился бледными безразличными глазами – словно смотрел на приближающийся чужой берег с крутого носа ладьи, держась за звериную голову).
– Не чуди, – предупредил говоривший казак.
Тогда де Приво с треском отодрал нашивки на рукавах – ооновские, миссии, дивизии… Французскую – трехцветную – не тронул. И горячо сказал по-русски – мальчишески, не как молодой, но все-таки мужчина, офицер:
– Возьмите меня с собой! Я с вами буду! С вами стану! Эти грязные свиньи… девочку… у нас тоже… – и поперхнулся злобой, выплеснувшейся через глаза, – застарелой, безрасудной «fourie franses»
[23]
.
Казаки переглянулись. Старший кивнул шведу:
– А ты что?
Орама допил настойку, булькнул за щекой, полоща рот, последним глотком. Не вставая, сказал:
– Пулемет нужен. Хороший пулемет. «Миними» не возьму, «калашников» ищите, тяжелый, под винтовочный патрон. Тогда с вами пойду… – И добавил по-шведски что-то резкое и шипящее, как гадючий бросок из-под палой листвы.
* * *
…К вечеру в пылающей округе – в радиусе пятидесяти километров – не осталось ни единого живого «чужака». Убиты были все. Прятавшиеся и сражавшиеся. Виновные и невинные. Бизнесмены и подсобные рабочие. Этнобандиты и профессора. Женщины, дети и старики.
ВСЕ.
Не ушел никто. Не выпросил пощады ни один. Никому не удалось откупиться.
Слишком долго испытывалось терпение хозяев этой земли – и виноватыми оказались и те, кто испытывал его, и те, кто молча поощрял наглецов, и те, кто наглецов осуждал, но тоже молчал, не желая вступать в конфликт со «своими», с «диаспорой», с «обычаями» – «хорошие люди, которые есть в любом народе», как любили твердить, словно заклинание, в дни мира мастера оправдывать чужую подлость. На самом деле хорошие люди… но кому теперь было до этого дело?
Все получили по заслугам. Страшно – и по заслугам. ВСЕ.
Над краем от города к городу, от станицы к станице с высоких башен церквей – новых и старых – метался колокольный сполох. Функционеры миссии ООН и немногочисленные разрозненные гарнизоны UNRFR были следующими, до кого добрались казаки, обзаведшиеся не только танками и пушками с разбитых складов, но и несколькими «L-39», и десятком «Ми-24» (нашлись люди, способные сесть за штурвалы этих машин, нашлись и техники, способные их обслужить) – большинство из пришельцев погибли, даже не успев сообразить, что случилось с казаками, откуда этот выплеск безумия?! Те, кто выжил, поспешно покидали Дон и Кубань – мимо пожаров, мимо деревьев, на которых висели зашитые в свежую свиную кожу страшные мешки с грубыми матерными надписями краской или углем.
Ведь казакам была обещана такая высокая плата! Такие льготы! Такое будущее! В чем же, в чем дело?!
В спешке, в панике миссия пыталась остановить переросший в восстание погром – бросая в его пожар, словно одинокие ветки, все части, которые оказывались под рукой.
Было поздно.
Превратившийся в бушующий чудовищный пожар костер пожирал эти ветви – с треском, в яростном вихре пламени…
* * *
– Как будто у себя дома… – процедил есаул и зло вытер мятой фуражкой мокрое от пота лицо, в кровь расцарапав щетинистый подбородок пуговицей ремешка. Но обращать внимание на это было сейчас просто нелепо.
Мошка́ и комарье вились над камышами плавней чудовищной тучей – полсотни лошадей и столько же людей были для них лакомым кусочком. Если бы хоть кто-то из находившейся на грунтовке вдоль края кубанских плавней роты легких пехотинцев армии США был чуточку внимательней, он бы обратил внимание на эту тучу над яркой зеленью, косо и густо торчащей из стоялой воды. Но люди в пятнистой форме и странно узнаваемых касках, облепившие машины, почти все смотрели на юго-восток – туда, где горело и дымило. Возле второй машины несколько человек – без видимых знаков различия, но узнаваемых по манере держаться, офицеров – что-то обсуждали, то и дело переходя на взвинченный полукрик. Никто не подозревал о том, что на расстоянии в полсотни метров от них, по конскую грудь в воде, зажимают и гладят храпы своих коней полсотни казаков, самому старшему из которых было за шестьдесят, а младшему – не было четырнадцати. Полсотни только-только призванных войском и спешно высланных в дозор казаков, самым страшным оружием которых были шесть «Мух», а самым массовым – «Егеря», «Сайги» и, конечно, шашки.
