Какой казак без шашки? Сколько рессор было изведено на них…
А на каждом «Хаммере» торчали спаренные «браунинги». У каждого из вражеских пехотинцев был автоматический ствол; у трети – с подствольниками.
– Че делать будем, есаул? – прошептал второй по званию и второй из двух офицеров полусотни, худой и высокий хорунжий с вислыми сивыми усами и отечными глазами старого алкаша. – Ну че делать-то будем, неужели пропустим?! Вить прям в тыл Сорокину выйдут, наворотят дел… Наши там еще и не управились, не ждут…
Есаул яростно цыкнул в воду, опустил глаза.
Что он мог сделать? Амеросов было вдвое больше. Про огневую мощь и говорить не стоило – чтобы не смешить никого. Сообщить по рации в забитый эфир в надежде, что собщение дойдет – и остаться на месте?
Вариант, конечно…
Офицеры между тем, кажется, до чего-то договорились. Разом зарявкали и заурчали моторы боевых машин, пехотинцы заспешили к дверям…
– Во че, – сказал есаул и тихо перхнул горлом, чтобы голос был чище. – Во че, казаки… Тока тихо, на пузе…
…Когда из стены камышей, с хлопками и шипением, поджигая уже сухие по осени камыши и превращая их в стену пламени, вылетели, прошибая «Хаммеры», несколько длинных огненных плевков, большинство из легких пехотинцев поняли, что это нападение. И, несмотря на вспыхнувшие машины, на крики раненых товарищей, тут же приготовились к огневому контакту – мгновенно.
Но дальнейшее заставило их потерять еще несколько секунд. Что, впрочем, было неудивительно. Ничуть.
Колышущаяся огненная стена вдруг породила воющую лаву всадников. Их было столько, что разбегались глаза, их было несколько сотен – и над каждым крутилась серебряно-алым сиянием стали и огня – сабля.
Сабля.
– Ги, ги, ги, гиииии!!! – вопль был невыносим, дик и надсаден.
Несколько секунд.
Неясно было, кто побежал первым. Не побежать было нельзя. Что-то кричало – изнутри, издалека, что у пехотинца, у одиночки, нет шансов против этого, надвигавшегося с бешеной скоростью, в конском хрипе, в нечеловеческом визге.
Только бежать…
…Кто-то – в основном те, кто находился у огневых точек в машинах, – собирались открыть огонь или даже открывали его, но в них летели гранаты, в них стреляли уже почти в упор – и все видели, как рыжеусый всадник с красным лицом и оскаленной пастью, на рыжей лошади, проносясь мимо машины, на скаку сделал что-то рукой… и тело командира роты, высунувшегося из верхнего люка, стало короче и забило вверх алым…
И это было все.
Кто-то лез под машины. Кто-то бросал оружие и, движимый все тем же древним и неоспоримым, падал на колени и вскидывал руки – как можно выше. Большинство бежали через дорогу – почти все не стреляя – и дальше, по заросшему полю. Туда, где убежать было нельзя.
Всадники настигали их. Одного за другим.
– Гихх!!!
– Гихх!!!
– Игг-гии!!!
– Гах!
Во многих казаках не было того умения рубить, каким славились их предки. Длинные клинки рубили, нанося не смертельные, но страшные, брызжущие кровью раны, отсекали руки и пальцы, кроили спины, и люди в чужой форме метались по полю стонущим обезумевшим стадом, осыпаемые ударами снова и снова, пока какой-нибудь не становился смертельным. А те из казаков, кто сохранил или воспитал заново сноровку предков, рубили реже, но так, что позади оставались безголовые или раскроенные почти напополам тела…
…Все закончилось через пять или семь минут. Не похожие на самих себя казаки съезжались или шли на дорогу – перекликаясь, переругиваясь; некоторые останавливались, чтобы проблеваться, кто-то дико озирался, сжимая шашку, кто-то на ходу пытался оттереть кровь… и кого-то вытащила к дороге лошадь – запутавшегося ногой в седле, без лица, снесенного очередью в упор. Подошел ревущий в два ручья мальчишка, из его всхлипываний с трудом можно было понять, что «убили», и не сразу стало ясно – коня… Возле дороги, между двумя машинами, стояли, прижавшись друг к другу, около двадцати пленных; не меньше семи десятков валялись вокруг порубленные, расстрелянные или горели в «Хаммерах».
Полусотня потеряла убитыми одиннадцать человек. И семь коней.
Казаки не знали, что ими здесь и сейчас была отбита последняя попытка оккупантов послать хоть какое-то подкрепление своим на южных территориях.
Да и не к кому уже было их посылать, эти подкрепления.
Совсем не к кому.
Аэропорт Шереметьево. Российская Конфедерация Независимых Народов
Наступает он, зрим и четок —
Час, когда нам одно лишь надо:
Не зарплат, не жратвы, не шмоток,
А того, чтоб вы сдохли, гады…
В салоне правительственного самолета, сделанного на заказ «Боинга», только что взлетевшего из аэропорта Шереметьево, царило молчаливое уныние, наполнявшее роскошный салон, как протухшая вода старую бочку.
…Глава правительства Подлинский тоскливо думал о том, что ему жилось намного лучше, пока он был оппозиционером. Можно было галдеть о проблемах и критиковать власти, ни за что не отвечая и ничего не предпринимая. Черт его дернул схватиться за предложение ооновской комиссии!!! Соизволь теперь «управлять» – а как тут управлять, если все на глазах разваливается и разворовывается, со многими регионами просто-напросто нет связи?! «Эх, жаль, – размышлял Подлинский, – жаль, надо было, как все умные люди, вовремя за бугор смыться! До чего же доводит жадность, прости господи», – вдруг с тоскливым искреним раскаяньем подумал он…
…Руководитель министерства промышленности (промышляйского министерства, как поговаривали в коридорах власти) Елдайс страдал по поводу того, что энергетическую систему страны, на которой он, как кот, свернувшийся клубком вокруг крынки со сметаной, лежал двадцать лет, «прихватизировали» зарубежные ловкачи. М-даааа, а ведь на саммитах казались такими милыми людьми. Кто мог подумать, что это у них не улыбка, а такой оскал?! Себе – гигантские доходы, к которым Елдайс привык, как к своему бездонному кошельку, а ему – декоративный пост, на котором шагу нельзя ступить без согласования с главой миссии комитета ООН по природопользованию в России. Елдайс вздохнул и твердо решил возглавить оппозицию. Как только она найдется… Мелькнула даже мысль – податься к восставшим, которые сражались уже сразу в нескольких центральных областях, на юге, в Сибири. Мелькнула – и пропала…
…Глава министерства финансов Голышов ни о чем особенном не думал, кроме своего сегодняшнего сна. Ему приснился дед – герой Гражданской и Великой Отечественной войн, писатель Петр Аркадьевич Хульдар-Голышов. Писатель мрачно точил жикающим бруском зловеще посверкивавшую звездным светом шашку и многообещающе поглядывал на внука. Голышов проснулся в холодном поту, с икотой, прогнал из постели десятилетних мальчика и девочку, с которыми перед сном развлекался (а точнее – они его развлекали, потому что Голышов был несостоятелен в половом отношении), и до утра молился перед иконами. Под утро ему показалось, что на одной из икон святой Николай Угодник показал ему фигу. Голышов списал это на недосып, но сон вспоминался снова и снова…
