«Меня забрали жандармы 16 августа 1942 года. Я не испугалась, потому что они были французы и вели себя очень корректно, когда меня арестовывали. Я не знала, что со мной будет, но помню, что не ожидала ничего очень уж плохого. Мне сказали, какие вещи можно взять с собой, и я прошла медосмотр перед тем, как меня повезли. Отправили меня в Дранси, и там я встретила молодую женщину с близнецами. Ее звали Софи. Имена детей я не помню. Она сначала была в Вель-д'Иве, но потом ее перевели в Дранси. Я хорошо помню ее и детей, хотя мы не часто разговаривали. Она мало о себе говорила, только что жила недалеко от Обьера под чужим именем. Все ее заботы были о детях. Мы жили в страшной нищете. Не хватало кроватей, даже соломы для матрасов, питались одной похлебкой из капусты, погибали от дизентерии. Много людей тогда умерло в Дранси, думаю, за первые десять месяцев больше 400 человек. До сих пор помню плач детей и стоны умирающих. Для меня Дранси был не лучше Освенцима. Я просто перешла из одного круга ада в другой».
Вторая из выживших в том же лагере писала о таких же ужасах, только более выразительно, но не могла припомнить ни молодую мать, ни ее близнецов.
Дэниел переворачивал страницы, словно в трансе. Он уже понимал, куда этот путь ведет, и вот наконец перед ним лежало доказательство: письмо Мари-Луизы Робер из Квебека.
«Меня зовут Мари-Луиза Робер, я гражданка Канады, вдова Эмиля Эдуара Робера, канадского француза. Я познакомилась с ним в Канаде, в 1958 году, и вышла за него замуж. Он умер два года назад. Я родилась в 1928 году, так что в 1942-м мне было четырнадцать лет. Я тогда жила во Франции со своей овдовевшей матерью и дедушкой на его маленькой ферме в округе Пюи-де-Дом, под Обьером, это к юго-востоку от Клермон-Феррана. Софи с близнецами приехала к нам в апреле 1941-го. Сейчас, когда я уже стара, мне трудно вспомнить, что я знала в то время, а что узнала потом. Я была любознательной девочкой и терпеть не могла, когда мне не давали участвовать в делах взрослых и обращались со мной как с ребенком, слишком незрелым, чтобы пользоваться их доверием. Тогда мне не сказали, что Софи и ее дети — евреи, это я узнала позже. В то время во Франции было много людей и организаций, помогавших евреям с огромным риском для самих себя, и Софи с близнецами были присланы к нам какой-то христианской организацией, занимавшейся деятельностью такого рода. Я так и не узнала ее названия. Но тогда мне сказали, что Софи — друг семьи и приехала к нам, чтобы спастись от бомбежек. Мой дядя Паскаль работал в Клермон-Ферране, у месье Жана-Филиппа Этьенна, в его издательской фирме с типографией. Мне кажется, я уже в то время знала, что мой дядя участвует в Сопротивлении, но не уверена, что знала, что месье Этьенн был главой местной организации. В июле 1942-го явились полицейские и забрали Софи и близнецов. Как только они приехали, мама велела мне уйти из дома в амбар и оставаться там, пока она не позовет. Я отправилась в амбар, но крадучись вернулась к дому и стала слушать. Мне слышны были крики, и дети плакали. Потом я услышала, как отъезжают автомобиль и фургон. Когда я вернулась в дом, мама тоже плакала, но не хотела сказать мне почему.
В тот вечер к нам пришел Паскаль, и я прокралась вниз по лестнице — послушать. Мама сердилась на него, но он сказал, что не выдавал ни Софи, ни близнецов, что он не стал бы подвергать опасности маму и дедушку, что, должно быть, это месье Этьенн. Я забыла сказать, что это Паскаль сделал фальшивые документы для Софи и близнецов. Этим он и занимался в Сопротивлении, только я не уверена, что уже тогда знала об этом. Он велел маме ничего не предпринимать, никуда не ходить. Для таких вещей есть причины. Но мама все-таки пошла к месье Этьенну на другой же день, а когда вернулась, поговорила с дедушкой. Мне кажется, им было все равно, слышу я их разговор или нет. Я тихонько сидела в той же комнате и читала. Мама сказала дедушке, что месье Этьенн признал, что выдал Софи и близнецов полиции, но что это было совершенно необходимо. И что только потому, что он пользуется доверием, а его дружбу ценят, она и дедушка избежали наказания за укрывательство евреев. Именно благодаря его отношениям с немцами Паскаль не был депортирован и принужден к рабскому труду. Он спросил маму, что важнее: честь Франции, благополучие ее семьи или трое евреев? После этого никто у нас никогда не говорил о Софи и ее детях. Вроде их никогда и на свете не было. Если я о них спрашивала, мама просто говорила: „Это прошло. С этим покончено“. Деньги из той организации все приходили, хоть и не очень много, а дедушка говорил: оставим их себе. Мы в то время были очень бедны. Кажется, кто-то написал и спросил про Софи и детей через полтора года после того, как их забрали, но мама ответила, что полиция начинала что-то подозревать и они уехали к друзьям в Лион, а адреса она не знает. Тогда деньги перестали приходить.
Из всей моей семьи теперь осталась только я. Дедушка умер в 1946-м, а мама — через год после него, от рака. Паскаль разбился на мотоцикле в 1956-м. После замужества я никогда больше не была в Обьере. Больше ничего не помню о Софи и близнецах, кроме того, что очень скучала по детям, когда их увезли».
Этот документ был датирован 18 июня 1989 года. Донтси потребовалось более сорока лет розысков, чтобы найти Мари-Луизу Робер и окончательное доказательство. Но он пошел еще дальше. Последний листок в папке, датированный 20 июля 1990 года, был на немецком языке, но — как и в других случаях — с приложенным к нему переводом. Ему удалось разыскать одного из немецких офицеров, служивших в Клермон-Ферране. Четкими фразами, официальным языком старый человек, живущий теперь в Баварии, описывал один из эпизодов полузабытого прошлого. Правда о предательстве вышла наружу и подтвердилась.
В папке находилась и еще одна улика, лежавшая в конверте. Дэниел открыл конверт и обнаружил там фотографию, черно-белую, пятидесятилетней давности, несколько выгоревшую, но все еще достаточно четкую. Она была явно сделана фотографом-любителем; на ней улыбалась темноволосая молодая женщина с добрыми глазами, обнимавшая прижавшихся к ней с двух сторон детей — девочку и мальчика. Дети без улыбки, огромными глазами смотрели на фотоаппарат, будто осознавая важность этого момента, будто зная, что щелчок затвора навсегда запечатлеет их хрупкую недолговечность. Дэниел перевернул фотографию и прочел:
«Софи Донтси, 1920–1942.
Мартин и Рут Донтси, 1938–1942».
Дэниел закрыл папку и с минуту сидел неподвижно, словно превратившись в статую. Потом встал и, выйдя в помещение архива, принялся ходить взад и вперед между стеллажами, время от времени останавливаясь, чтобы ударить ладонью по той или другой стойке. Им овладело необъяснимое чувство, он понимал, что это чувство — гнев, но это не было похоже на гнев, который он испытывал когда-либо раньше. Он услышал странные, нечеловеческие звуки и вдруг понял, что это он сам громко стонет от боли и страха перед этим чувством. Он не думал о том, чтобы уничтожить улики: такого он никогда не мог бы сделать, не мог даже на миг представить себе такую возможность. Но он мог предупредить Донтси, сказать ему, что они уже близки к разгадке, что они нашли недостающее звено — мотив убийства. Сначала его удивило то, что Донтси не забрал и не уничтожил документы. Они были больше не нужны. Их не должны были видеть законники-судьи. Их собирали с таким терпением, с такой тщательностью более полувека не для того, чтобы они были представлены в суде. Донтси сам был судьей и присяжными, прокурором и истцом. Возможно, он и уничтожил бы документы, если бы архив не был заперт, если бы Дэлглиш не рассудил, что мотив этого преступления кроется в далеком прошлом и что недостающие улики могут быть уликами письменными.
