Сам дом, окруженный высокой стеной из узорного кирпича, казавшейся сравнительно новой и современной, все еще не был виден, по-прежнему можно было разглядеть только крышу и трубы, но было очевидно, что вход в него — со стороны моря. Дэлглиш объехал дом справа и впервые смог разглядеть его как следует.
Это было небольшое, приятных пропорций строение из темно-красного кирпича, с фасадом почти наверняка эпохи королевы Анны. Центральный эркер венчал голландский парапет, чьи плавные линии повторяли линии изящного портика парадной двери. По обе стороны шли два одинаковых крыла с восьмистекольными рамами в окнах, над которыми располагались карнизы из камня, украшенного морскими раковинами. Только они и указывали на то, что дом построен на морском берегу, и все же он казался здесь странно неуместным, его полная достоинства гармоничность и сдержанное спокойствие больше подошли бы соборной площади, чем окраине этого мрачного уединенного мыса. Прямого подхода к морю от дома не было. Между бьющимися о берег волнами и Отона-Хаусом примерно на сотню ярдов тянулась соленая топь, иссеченная бесчисленными ручейками, — этакий пропитанный влагой предательский ковер нежно-голубых, зеленых и серых тонов, с ядовито-зелеными заплатами, посреди которых поблескивали лужицы морской воды, словно болото было усеяно драгоценными камнями. Отсюда Адам мог слышать море, но в этот тихий день, когда лишь слабый ветерок шуршал в камышах, шум волн доносился до него едва слышно, словно осторожный выдох.
Дэлглиш позвонил у двери и услышал приглушенный звон в глубине дома, но прошло более минуты, прежде чем его слух уловил шарканье приближающихся шагов. Заскрежетал отодвигаемый засов, в замке повернулся ключ, затем дверь медленно отворилась.
На пороге стояла женщина, взиравшая на него без малейшего любопытства; она была стара — ей скорее под восемьдесят, чем около семидесяти, подумалось ему, — но в ее полной и крепкой фигуре не было и признака немощности. Одета она была в черное платье с высоким, застегнутым у самого горла воротом, скрепленным еще и брошью из оникса, обрамленного тусклым мелким жемчугом. Полные икры выпирали над шнурованными черными ботинками, а грудь, которую она несла высоко поднятой, бесформенным валиком налегала на обширный, туго накрахмаленный белый фартук. Лицо у нее было широкое, желтоватого цвета, скулы резко выдавались под утонувшими в морщинах недоверчивыми глазами. Прежде чем он успел произнести хоть слово, она спросила:
— Vous êtes le Commandant Dalgliesh?
— Oui, madame, je viens voir Monsieur Etienne, s'il vous plaît.
— Suivez-moi.
[92]
Она произнесла его фамилию так необычно, что он поначалу сам ее не узнал, однако голос у женщины был глубокий и сильный, в нем звучали нотки уверенной властности. Пусть она и являлась прислугой в Отона-Хаусе, прислужничества в ней не чувствовалось совершенно. Она отступила в сторону, чтобы дать ему пройти, и он подождал, пока она запрет дверь и задвинет засов. Засов помещался наверху — над ее головой, ключ был тяжелый, и ей трудновато было его поворачивать. Вены на ее обесцветившихся, в старческой гречке руках вздулись и побагровели, сильные, узловатые, изувеченные работой пальцы напряглись.
Через обшитый панелями холл она провела его в комнату в глубине дома. Плотно прижавшись спиной к открытой двери, словно Дэлглиш мог ее чем-то заразить, она объявила: «Le Commandant Dalgliesh» — и сразу же плотно закрыла за его спиной дверь, словно желая всячески отмежеваться от незваного гостя.
После темного холла комната оказалась неожиданно светлой. Два высоких восьмистекольных окна, с жалюзи над ними, смотрели в сад, где повсюду бежали выстланные камнем дорожки и не было ни единого дерева; он, по всей вероятности, был отдан под овощи и душистые травы. Единственным пятном цвета были здесь поздние герани в больших терракотовых горшках, обрамлявшие главную дорожку. Комната явно служила и библиотекой, и гостиной. Три стены были заняты книжными полками, поднимавшимися не очень высоко, чтобы удобно было дотянуться до самого верха; над ними висели карты и гравюры. Посреди комнаты стоял круглый журнальный стол, заваленный книгами. По левую руку располагался простой, облицованный камнем камин с изящным резным навершием. В камине, на решетчатом поддоне, невысокое пламя, потрескивая, лизало поленья.
Жан-Филипп Этьенн сидел справа от камина в высоком кресле, обитом темно-зеленой стеганой кожей, и не двинулся, пока Дэлглиш не подошел к его креслу почти вплотную. Тогда он поднялся на ноги и протянул ему руку. Две секунды, не более, Адам ощущал пожатие этой холодной руки. Время, думал он, стирает индивидуальные черты, сводя личность к стереотипу. Оно может смягчить их, придав лицу бездумную детскую пухлость, но способно и высушить лицо, выявив все лицевые кости и мускулы, так что готовность к смерти станет смотреть из окруженных морщинами глаз. Ему казалось, что он видит очертание каждой кости, дрожание каждого мускула на лице Этьенна. Старик был худ, но держался очень прямо, и, хотя движения его были несколько скованны, в щеголеватой элегантности его одежды не было и намека на дряхлость. Седые поредевшие волосы были тщательно зачесаны назад над высоким лбом, длинный крючковатый нос нависал над большим, почти безгубым ртом, крупные уши тесно прижимались к черепу, а венозная сетка под скулами была такой яркой, что казалось, вот-вот начнет кровить. На нем была бархатная куртка с петлями из шнура, в стиле викторианских курительных курток, и плотно сидящие черные брюки. Так в девятнадцатом веке мог бы приветствовать гостя владелец поместья, только сегодняшнему гостю — Дэлглиш сразу это почувствовал — оказывали в этой элегантной библиотеке столь же холодный прием, как и при входе в дом.
Жестом предложив Дэлглишу кресло напротив своего, Этьенн снова сел и сказал:
— Клаудиа вручила мне ваше письмо, но будьте добры, избавьте меня от повторных соболезнований. Они вряд ли могут быть искренними. Вы не знали моего сына.
— Нет необходимости знать человека, чтобы испытывать сожаление из-за того, что он умер таким молодым и так нелепо, — ответил Дэлглиш.
— Вы, разумеется, правы. Смерть молодых всегда особенно горька своей несправедливостью: молодые уходят, старики остаются жить. Вы что-нибудь выпьете? Вино? Кофе?
— Кофе, пожалуйста, сэр.
Этьенн вышел в коридор, закрыв за собой дверь. Дэлглиш услышал, как он крикнул что-то, кажется, по-французски. Справа от камина висел вышитый шнур звонка, однако Этьенн явно предпочитал не пользоваться им в своих отношениях с домочадцами. Вернувшись и сев в кресло, он сказал:
— Вам необходимо было приехать, я это понимаю. Однако мне нечего сказать, я не могу вам ничем помочь. Я не знаю, отчего умер мой сын, если только — а по-моему, такое объяснение правдоподобнее всего — это не было несчастной случайностью.
— Есть целый ряд странностей в его смерти, которые заставляют предположить здесь намеренность. Я знаю, вам должно быть тяжело слушать все это, и очень сожалею.
