— Какие же это странности?
— Тот факт, что он умер от отравления угарным газом в кабинете, где бывал очень редко. Оборванный оконный шнур, который лопнул, когда за него потянули, так что открыть окно оказалось невозможно. Исчезнувший магнитофон. Съемный кран на газовом камине, который мог быть снят после того, как камин зажгли. Положение тела.
— В том, что вы сообщили, для меня нет ничего нового, — сказал Этьенн. — Вчера приезжала моя дочь. Все это — лишь косвенные улики. Отпечатки пальцев на газовом кране были?
— Только смазанное пятно. Кран слишком мал для сколько-нибудь полезной информации.
— Даже если собрать все эти предположения воедино, — сказал Этьенн, — они все же выглядят менее… странно, — вы ведь это слово употребили? — чем предположение, что Жерар был убит. Странности — не улики. Я опускаю вопрос о змее. Мне известно, что в Инносент-Хаусе завелся какой-то зловредный шутник. Его — или ее — деяния вряд ли требуют внимания коммандера Скотланд-Ярда.
— Требуют, сэр. Если они осложняют, запутывают или каким-то образом связаны с расследованием убийства.
В коридоре послышались шаги. Этьенн тотчас же встал, прошел к двери и открыл ее для экономки. Она вошла с подносом, на котором стояли фарфоровый кофейник, керамический кувшин, сахарница и одна большая чашка. Она поставила поднос на стол и, взглянув на Этьенна, немедленно вышла из комнаты. Этьенн налил кофе в чашку и принес ее Дэлглишу. Ясно было, что сам он пить кофе не будет, и Дэлглиш задался вопросом, не есть ли это тактический ход, к тому же не очень тонкий, цель которого — поставить его в невыгодное положение? Маленького столика рядом с его креслом не было, так что ему пришлось поставить чашку на каминную доску.
Снова сев в кресло, Этьенн сказал:
— Если моего сына убили, я хочу, чтобы его убийца предстал перед справедливым судом, каким бы не соответствующим понятию справедливости этот суд ни был. Возможно, нет необходимости говорить об этом, но мне важно это сказать, и важно, чтобы вы поверили: если вам покажется, что я вам не помогаю, это лишь потому, что мне нечем помочь.
— У вашего сына не было врагов?
— Мне о таких ничего не известно. У него, несомненно, были соперники и конкуренты в профессиональной области, были недовольные им авторы, коллеги, которым он не нравился или был неприятен, которые ему завидовали. Это обычно для любого человека, которому сопутствует успех. Но я не знаю никого, кто стремился бы его уничтожить.
— Не было ли чего-нибудь в его прошлом… или в вашем? Нанесенная кому-то давняя или воображаемая обида или несправедливость, которые могли породить стойкую неприязнь?
Этьенн помолчал, прежде чем ответить, и Дэлглиш впервые осознал, как тихо в этой комнате. Вдруг в камине негромким взрывом треснуло полено и искры дождем посыпались на каминную плиту. Этьенн смотрел на огонь. Он сказал:
— Неприязнь? Когда-то моими врагами были враги Франции, и я боролся с ними единственно возможным для меня способом. У тех, кто от этого пострадал, могут быть сыновья и внуки. Нелепо было бы вообразить, что кто-то из них пытается осуществить искупительную месть. Кроме того, есть ведь и мои соотечественники — французы, чьи близкие были расстреляны как заложники из-за действий участников Сопротивления. Кое-кто мог бы сказать, что у них есть вполне законные основания испытывать недовольство, но ведь не против моего сына. Я советую вам сконцентрировать свое внимание на настоящем, а не на прошлом, и именно на тех людях, кто имел доступ в Инносент-Хаус. Это представляется мне самоочевидной линией расследования.
Дэлглиш взял с каминной плиты свою чашку. Кофе — черный, как он любил, был все еще слишком горячим. Он поставил чашку обратно и сказал:
— Мисс Этьенн говорила нам, что ваш сын регулярно навещал вас. Вы обсуждали дела фирмы?
— Мы ничего не обсуждали. Сын, очевидно, испытывал потребность держать меня в курсе происходящего, но он не спрашивал моего совета, а я ему советов не давал. Меня больше не интересуют дела компании, они уже мало интересовали меня в последние пять лет работы в фирме. Жерар хотел продать Инносент-Хаус и переехать в Доклендс. Думаю, никакой тайны в этом нет. Он считал, что это необходимость, и несомненно, что так оно и было. Несомненно, так оно есть и сейчас. Я не очень ясно помню наши беседы: говорили о деньгах, о приобретениях, об изменениях в штате сотрудников, об арендных ценах, о возможных покупателях Инносент-Хауса. Сожалею, но моя память теперь не отличается точностью.
— Однако те годы, что вы работали в издательстве, не были для вас несчастливыми?
Дэлглиш заметил, что этот вопрос показался его собеседнику неуместным. Он дерзнул ступить на запретную территорию.
— Ни счастливыми, ни несчастливыми, — ответил Этьенн. — Я вносил свою лепту, хотя, как я уже сказал, в последние пять лет она становилась все менее значительной. Сомневаюсь, что какое-нибудь другое дело устраивало бы меня больше, чем это. Генри Певерелл и я — мы оба слишком надолго задержались. В последний раз я побывал в Инносент-Хаусе, когда нужно было помочь развеять прах Певерелла над Темзой. Больше моей ноги там не будет.
— Ваш сын, — сказал Дэлглиш, — планировал целый ряд перемен, некоторые из его планов, вне всякого сомнения, были восприняты с неудовольствием.
— Любые перемены вызывают неудовольствие. Я рад, что теперь могу быть для них недосягаем. Некоторым из нас — из тех, кому не по душе кое-какие стороны современного общества, — очень повезло. Нам больше не приходится жить в нем.
Взглянув на сидевшего напротив Этьенна, Дэлглиш, принявшийся наконец за кофе, увидел, что тот так напряжен в своем кресле, будто готов вот-вот вскочить на ноги. Он живо представил себе, что Этьенн — истинный отшельник: ему тяжко переносить чье-то общество, кроме общества самых близких, живущих вместе с ним людей, дольше определенного времени, и что терпение его на пределе. Пора было уезжать, он больше ничего не узнает.
Несколькими минутами позже, когда Этьенн провожал гостя к выходу из дома, оказывая ему любезность, которой тот не ожидал, Дэлглиш сказал что-то об архитектуре и возрасте дома. Из всего сказанного им только это и вызвало сколько-нибудь заинтересованный отклик хозяина:
— Фасад — эпоха королевы Анны, как, впрочем, вы и сами знаете, а интерьер дома — в основном эпохи Тюдоров.
[93]
Первоначально на этом месте стоял другой, более раннего времени дом. Как и храм, он построен на стенах древнеримского поселения Отона, отсюда и название дома.
— Я подумал, что мог бы зайти в церковь, если бы вы разрешили мне ненадолго оставить здесь машину…
— Разумеется.
Однако разрешение прозвучало не очень любезно, будто даже присутствие «ягуара» во дворе было нарушающим покой вторжением. Не успел Дэлглиш выйти за дверь, как она плотно захлопнулась за ним, и он услышал скрежет засова.
