2. Блюма Александра Карловича, 1897 года рождения, – к смертной казни через повешение,
3. Муравьева Михаила Николаевича, 1900 года рождения, – к двадцати пяти годам каторжных работ без права изменения срока наказания.
Решение особой судебной комиссии обжалованию не подлежит.
Приговор привести в исполнение немедленно.
25 марта 1927 года. Мукден
Подписи
Зачитав приговор, японский капитан сдержанно кивнул коротким ежиком черных густых волос и с холодной вежливостью отступил в сторону, немигающе-надменно разглядывая сквозь узкие щелочки век подсудимых, как подопытных животных, совершенно не проявляя эмоций.
Не изменяя себе, нервную тишину нарушил только один Лопатин, присвистнув:
– Ни хера себе гульнули…
В ушах Михаила все еще стояли крики друзей, последние «прости» и «прощай», когда охранники, втащив его на второй этаж, втолкнули в какой-то кабинет с зарешеченными окнами и обитой железом мощной дверью. Несмотря на то что на ногах были кандалы, а руки скованы за спиной, чувствовал он себя довольно сносно. Физических и нравственных сил у него было достаточно. Он твердо знал, что вывернется.
Двадцать пять лет… Да нет такой тюрьмы, из которой рано или поздно он не мог бы убежать! Но время! Время было против него. «Приговор привести в исполнение немедленно» – яростно вертелось у него в голове. Ему бы хоть немного времени, и он бы освободил своих друзей. Но… Время. Время!
Он подошел к окну. «Что за садист распорядился бросить меня в этот кабинет?!» Окно выходило в небольшой внутренний дворик, где на высоком эшафоте с откидными люками, которые, суетясь, закрывали китайские солдаты, стояли три виселицы.
За спиной скрипнула дверь. Михаил повернулся.
– Смотрите-смотрите, князь, – в дверь вошел японский капитан, присутствовавший в зале суда. – Вам удивительно повезло: третья виселица подготовлена специально для вас. Гуманизм китайских властей не знает границ, – капитан иронично улыбнулся.
Вошедшие следом за офицером двое крепких солдат подошли к Муравьеву и стали по сторонам с непроницаемо-спокойными лицами, похожими на маски. Со скованными за спиной руками и кандалами на ногах он не внушал им опасений.
Со двора сквозь раскрытые окна раздался шум, прозвучали команды. Михаил бросил взгляд в окно. На эшафот в окружении солдат медленно, друг за другом, поднимались ЕГО ДРУЗЬЯ – люди, с которыми его связывала двадцатилетняя дружба, которые, не задумываясь, могли положить ради него головы, люди, ближе которых у него не было никого на свете. Пройдет всего несколько минут, и их не станет. Их НЕ СТАНЕТ!
Муравьев спиной почувствовал приближение японца и услышал его холодно-вежливый голос, в котором нет-нет да проскальзывали нотки еле уловимой иронии.
– Смотрите, князь, смотрите! Я даю вам последние мгновения встречи с друзьями! Можете обменяться прощальными репликами. И не надо меня благодарить, вам и так тяжело. – В конце нотки торжества проскальзывали уже явно.
Пелена бессильной, лютой злобы застилала взор. Михаил ненавидел в этот момент все: небо, землю, воздух, которым дышал, себя самого за свое бессилие, мерзкий вкрадчивый голос за спиной. Все! От переполнявшей ненависти и нежелания видеть все это, закрылись глаза. Где-то в бесконечной иссиня-черной пустоте его собственного «я» раздавались глухо пульсирующие ритмичные удары сердца.
Черная пустота была жива. Пустота внутри него была жива, источая жуткую непереносимую тоску, что страшнее любого физического страдания. И что самое страшное – от нее несло смрадом Вечности.
– Не-е-е-ет! – с диким ревом вырвалось у него из глотки.
Одновременно с криком что-то яркое, огненно-белое взорвалось у него в душе. С места, в высоком прыжке, плотно прижав к груди ноги в кандалах, он в рывке протянул руки, скованные за спиной, под ногами и тут же, взрывно распрямившись всем телом, как мощная пружина, в полете нанес разновекторный удар руками и ногами стоявшим по сторонам, ничего не подозревающим солдатам. А сбитому с ног и почти потерявшему сознание капитану цепями кандалов он обмотал шею. Крик «Не-е-е-ет!» еще звучал под сводами тюрьмы, когда все было закончено. На полу лежали двое то ли убитых, то ли потерявших сознание солдат. В руках у Михаила оказался револьвер капитана, чью голову, обмотанную ножными кандалами, плотно удерживали ноги узника. На все про все ушли считаные секунды. Раздались четыре выстрела – и конечности Муравьева освободились.
– Мишка, это ты шумишь? – раздался крик Лопатина из окна.
– Я, я! – откликнулся Михаил, уже запирающий на внутренний засов двери.
– Так поторопись, а то я тут, на виселице, после госпиталя насморк подхвачу! Свежо! – громко заржал Лопатин.
Вслед за этим послышалось несколько тяжелых ударов и жалобно-визгливые вопли.
Муравьев еще раз окинул комнату взглядом.
– Ни хрена себе промедитировал… – усмехнувшись про себя, спародировал он реплику Евгения в зале суда.
Рывком подняв за шиворот приходящего в сознание капитана, великоватого для японца – почти одного роста с ним, он подтащил его к окну и, приставив револьвер к спине напротив сердца, прорычал:
– Останови казнь, обезьяна!
Тот не заставил себя долго ждать, что-то крикнув китайской охране. Из его слов Михаил, с трудом улавливая смысл, понял, что его друзей вскоре приведут в кабинет, а в коридоре с двух сторон установят пулеметы.
– Понятливый, сука, – Муравьев за шиворот оттащил японца от окна, – схватываешь на лету, даже вперед забегаешь.
Михаил выдернул ремень из щегольских галифе офицера, связал специально выработанным методом, превращающим ремень в подобие наручника, состоящего из одной спаренной петли и схватывающего две руки одновременно, и швырнул капитана на диван у стены, покрытый истертой циновкой.
Сменив тон на более вежливый и бесстрастный, от которого у обычного человека анус раскрылся бы, наверное, шире плеч, стоило еще к этому только посмотреть в мертвенно-синие льдинки глаз, Михаил сказал:
– А теперь ответьте мне, капитан, зачем вам понадобился этот фарс? И не нужно юлить. Вряд ли исполнители приговора китайского суда, являющиеся подданными Китая, выполнили бы приказание японца, пусть он будет трижды капитаном самой секретной службы Японии… Я не говорю уже о провокации в ресторане… Вы прекрасно знали, на что шли, подставляя подданных микадо. – Муравьев недвусмысленно направил револьвер со взведенным курком в колено противника.
– Но-но… – некстати вдруг засмеялся японец.
По его опаленной солнцем коже лица пробежали лучики веселых морщинок.
– Остыньте, коллега, – неожиданно ввернул он типично русское слово, почерпнутое явно не из словаря. – Еще ненароком калекой сделаете. И учтите: командую здесь я. Давить на меня бесполезно. Вы, как потомственный аристократ, прекрасно поймете меня. Самурайский род баронов Кингоро имеет более чем пятивековую историю. Мы исповедуем кодекс бусидо. И я скорее сделаю себе харакири, чем поступлюсь честью. Да и вообще, сотруднику деникинской контрразведки и сотруднику «Кемпейтай» легко найти точки соприкосновения… Кстати, я от вас ожидал гораздо меньшего. Поздравляю, князь… Хотя меня и предупреждали о ваших огромных возможностях. – Кингоро улыбнулся в характерно-вежливой японской манере.
