– Знаешь, Миша, я думаю, что мы сейчас можем подлететь к границе России, спокойно, без проблем ее перейти, и ни один черт нас не вычислит. Легенды у нас железные, информации у японцев о нас нет – все сгорело… Но сможем ли мы потом без презрения смотреть в глаза друг другу, если узнаем, что неожиданно, немотивированно где-то в Сибири, на Волге или в любом другом месте разразилась эпидемия, унесшая сотни тысяч жизней?! Так что давай, друг, поворачивай на юго-запад.
– Уже…
– Что уже?
– Мы уже летим на юго-запад. Так что иди, пока есть возможность, отдохни. Силы нам в скором будущем еще ох как понадобятся…
– Слышь, Саша, летим на юг! – обратился Лопатин к Блюму, тоже с любопытством сунувшему свою голову в кабину пилота и слышавшему этот разговор.
Его не спросили. Впрочем, он был и не в обиде, целиком поддерживая мнение друзей. Вот только…
– А потом – куда? – осторожно спросил он, тем не менее надрывая голос, стараясь перекричать шум мотора. – Все дороги перекроют, особенно на север. В Россию не пробиться… Сибко розей Лопатин не висел, – передразнил он кого-то из китайцев, – сибко больсой и морда рязанская, – он шутливо ткнул Лопатина в налитое, внушительное плечо.
– А мы на юг полетим, – оторвавшись от приборов, обернул к нему лицо Михаил, лукаво подмигнув. – Суншань! – отрывисто прокричал он сквозь гул. – Горы редкой красоты, место обитания удивительных людей!.. Они, судя по рассказам отца, живут долго и обладают редкой памятью. Может, вспомнят маленького Ми-шу?! Прошло около двадцати лет, как мы уехали оттуда… Там и укроемся на некоторое время, пока все не утихнет.
– Его точно узнают! – заржал Евгений. – За двадцать лет мозги не изменились ни на йоту! Иначе придумал бы что-либо менее несуразное… Не-ет… Точно узнают.
– А вот тебе, Лопатин, с твоей профессией точно не мешало бы там побывать, да и большинству европейских врачей. А то лечите, тьфу… В общем, есть такая обитель – Шаолинь. Переводится как «монастырь молодого леса». Другого выбора у нас нет. Там переждем шумиху. Нас примут, я в этом уверен.
Глава 7
Какая-то зыбкая кромешная тьма в сухом чистом воздухе, мощное ощущение космической, взведенной, как ружейный затвор, тишины, стремящейся в любой момент взорваться, и до странности явственное осознание того, что эта тишина не взорвется, одновременное ощущение радостного покоя, возможно свойственное душе, уже отделившейся от бренного, земного… Все это не удивляло Михаила, наполняя пространство вокруг нежной истомой.
Несмотря на полную темноту, окружающее пространство, предметы, находящиеся вокруг, ощущались, вырисовываясь в этом пространстве, и это тоже не удивляло. Его окружало Знание. Он интуитивно воспринимал истину, свободно и полно входящую в его незамутненный разум. Она передавалась безо всяких «посредников» – слов, письменных знаков и наставлений, подобно светильнику, переходящему от учителя к ученику.
Михаил знал, что находится в пещере, где, по преданиям, Бодхидхарма – двадцать восьмой патриарх буддизма, прибывший в Китай из Индии где-то в начале XI века проповедовать истину дхармы
[16]
в Поднебесной империи, провел в медитациях почти десять лет. Его имя дословно обозначало «Учение о просветлении».
В голове причудливо переплетались обрывки мыслей, иногда складывающиеся в стройную систему, а иногда – улетающие прочь в силу своей противоречивости, возвращаясь назад в видоизмененной и понятной ему форме, привнесенные из чуждого ему мира и, возможно, чуждой для него культуры. Мысли появлялись мягко, не насильственно, иногда – вступая в противоречие с уже наработанными жизненным опытом истинами; видоизменялись, приспосабливались или исчезали вовсе, как ложные для его естества, соотносясь с привнесенными знаниями, не отторгнутыми его интеллектом: следуй истинности своего сердца, а не внешним проявлениям морального закона, позволяя вещам проявляться в их таковости. Непонятно как, знания философии древних даосов проникли в его сознание, оставляя недопонимание и спорность их постулатов. А такие понятия, как воздаяние за зло и отсутствие мирских стремлений, – вообще плохо соотносились одно с другим.
Михаил даже приблизительно не мог представить, сколько времени он провел в этой пещере. Время притупило свои когти, и казалось, что, как измерение, исчезло совсем, иногда только привнося в сознание отблески воспоминаний о тяжелой, смертельной болезни и частом погружении в небытие.
В памяти вспыхивало, как, приходя в себя и находясь почти без движения, он обнаруживал на себе свежие, остро и непривычно пахнущие повязки, вначале плотно стягивающие его свербяще-болевшую руку и плечо, и непонятно откуда взявшееся осознание, что рядом в кувшине должна находиться чистая родниковая вода. Постепенно в этой кромешной тьме он начал различать предметы. Его не удивляло отсутствие голода. Сами собой, все легче и легче получались у него медитационные опыты, связывающие его с Великим Космосом. И он начал вспоминать, с каким трудом в застенках царицынского ЧК впервые проросла эта нить, связавшая его с Великим Ничто, спасшая, по большому счету, ему жизнь. Каким-то образом, как ему казалось без напряжения, у него получалось замедление или ускорение биоритма всего организма. Иногда приходило ощущение, что он вообще переставал дышать и слышать стук своего сердца. И только пульсирующе, то вспыхивая, то затухая, сияла божественная искра его сознания, как будто отделившаяся от его высохше-худого, почти бесчувственного тела.
Прошло еще много времени, прежде чем, по каким-то неведомым ему законам, немощное тело опять позвало, притянуло к себе эту искру, заставившую плоть двигаться, жить, желать, пробуждая память, пробуждая его собственное «я». Он начал понемногу двигаться, переходя от простых движений к более сложным. Повязки и кувшин с водой исчезли. Обнаружился родник, бьющий из-под земли. Он, создавая небольшой ручеек, опять уходил под землю. Несмотря на заметную худобу – и это еще мягко сказано – тело, под воздействием специальных психофизических упражнений, не только известных, но до этого и не известных ему, приобретало силу, упругость, ловкость, мгновенную реакцию. Выхода из этой пещеры он не искал. Он знал, что ему нужно здесь находиться. Он бодрствовал сутками, как ему казалось, только изредка забываясь в коротком освежающем сне. В душе постепенно просыпались радость жизни, радость здоровья внешнего и внутреннего. Он вспомнил (или ему помогли вспомнить) все до мельчайших подробностей, до мельчайших, почти мгновенных колебаний его души.
«Душа и жизнь на арамейском языке – одно и то же», – повторил он высказывание своего отца, известного в прошлом в определенных кругах ученого-ориентолога.
Душа Михаила пела, и он хотел жить.
Сеанс медитации закончился, но Лопатин с Блюмом не спешили подниматься с колен, высоко задрав свои наголо стриженные бугристые головы с закрытыми глазами.
