Через мгновение выйдя из ступора, Михаил, порадовавшись, что не сдал летную кожаную куртку и фуражку в гардероб, поспешил вернуть книги и кинулся вслед за Весной, мелькнувшей уже на выходе из огромного зала.
Ринувшись по широкой лестнице вниз, с налету распахнув высокие массивные двери, он вырвался на улицу.
Редкие в эту непогоду прохожие, прикрывшись зонтами, спешили по своим неизвестным делам. Шелестя шинами по мокрой мостовой, проносились блестящие от дождевой влаги машины. Пробежала стайка московских пацанят из ФЗУ
[19]
в одинаково темных вельветовых куртках и фасонисто заломаных фуражках… Но девушка исчезла.
Вдали, метрах в двухстах по правую руку, раздался режущий слух перезвон – на остановке возле толпы пассажиров встал одинокий трамвай. Михаил, безнадежно махнув рукой, поплелся в его сторону. Промозглый слякотный дождь со снегом, пробирая сыростью, свел на нет очарования прошедших минут. Толпа у остановки, складывая зонты, втягивалась в дверной проем. Михаил ускорил шаги – ему совсем не улыбалось мокнуть под холодным дождем.
Неожиданно в толпе пассажиров сложился еще один зонт, и на подножку встала волшебно-знакомая фигура, сверкнув золотом волос. Резкий рывок – и через несколько секунд слегка сбивший дыхание Стрельцов, зацепившись за поручни, запрыгнул на подножку набирающего скорость трамвая.
Поразившая его девушка, не обращая внимания и явно давно привыкшая, как и каждый москвич, к суетливой толчее вокруг нее, мягко улыбнулась, обратив взгляд куда-то внутрь себя.
От остановки к остановке трамвай постепенно пустел. Вскоре сошла и она. Михаил последовал за ней, соблюдая определенную дистанцию. Он растерялся… Растерялся, казалось, впервые в жизни. В его годы любой, даже самый затрапезный мужчина без труда нашел бы повод для знакомства, а Михаил – тем более. Но это в других случаях, а сейчас язык, казалось, прилип у него к нёбу. И как у последнего дурака, у него в голове вертелась только одна, до идиотизма тривиальная фраза: «Девушка, а девушка, не подскажете, который час?»
Михаил даже ехидно улыбнулся про себя, представив свою рожу с этой идиотской репликой на устах, но дистанцию не сокращал.
Возле ажурно-литой чугунной решетки, отделявшей от улицы стоящий в глубине двора многоэтажный дом, она приостановилась и, переложив зонтик в другую руку, покопавшись в сумочке, извлекла ключи, направляясь в открытый проем чугунных ворот, ведущих к дому. Еще пара мгновений – и она скроется в подъезде.
Несмотря на внутреннюю тревогу, предупреждавшую Михаила об опасности, он, отбросив сомнения и решив про себя: «Война план подскажет», крикнул вслед удаляющейся точеной фигурке:
– Девушка, а девушка, постойте…
Он ускорил шаги, догоняя ее.
Она резко остановилась. Стрельцов, приблизившись, не то что увидел, а даже почувствовал, как напряглась ее спина. Резко повернувшись, девушка широко распахнула синие глаза, отразившиеся в душе Михаила чем-то близким и хорошо знакомым.
– Михаил?.. Михаил, – вначале узнавающе-вопросительно, а затем более утвердительно прошептала она. – Миша! – тут же, радостно повысив голос и убедившись в своей догадке, она сделала шаг навстречу ему.
На губы Михаила пугающе сошла немота. Поднялся вихрь воспоминаний: девятнадцатый год, красный террор, слезинка в синих доверчивых глазах маленькой девочки… «Таня… Таня Рутенбург. Квартира профессора Комовского…» Вот что тревожило его все это время, пока он шел за ней по улице, хоть и разительно отличающейся по архитектурному оформлению, этакий прлетарский андеграунд, от прошлой, по-купечески расхлябано-пышной.
За прошедшие четырнадцать лет здесь все изменилось, и только дом в глубине двора остался прежним: с таким же высоким гранитно-глыбастым фундаментом, сановитым, дореволюционной архитектуры подъездом, литой решеткой ворот. Только с трудом узнаваемый вид этого дома и ярко-синие распахнутые навстречу ему глаза, запавшие в душу еще тогда, в девятнадцатом, и, оказалось, хранившиеся в ней до сих пор, заставили вырваться из груди слова:
– Таня! Боже мой, Таня!..
Он положил руки на плечи девушке, которая доверчиво, как к родному и близкому, прижалась к нему. Мягко, слегка отодвинув ее от себя, Михаил взглянул в ее, как и тогда, давно в прошлом, наполненные слезинками глаза.
– Не может быть… Таня. Маленькая моя Таня Рутенбург… – Он опять прижал ее голову к своей груди.
Михаил вспомнил все до последней мелочи: и маленький флигелек возле Новодевичьего, и покрытое тонкой бледной кожей хрупкое тело ребенка с двумя дорожками от слез на щеках, и прощальный ужин, и успокаивающий сон, когда она заснула, убаюканная, у него на руке, обхватив тонкими ручонками его шею, доверчиво посапывая прямо в его ухо, и последнее прощание в квартире Комовских, когда пообещал ей обязательно вернуться, если будет жив.
И, как будто отозвавшись на воспоминания Михаила, Таня, еще плотнее прижавшись к его груди, тихо прошептала, прикоснувшись жаркими губами к уху:
– Ты вернулся, как и обещал. Ты выжил и вернулся. А я ждала все эти годы, с детских лет… Ждала и верила, как в хорошую волшебную сказку. И ни во что другое верить не хотела, да и не могла… И ты вернулся.
Эти искренние в своей простоте слова, вырывавшиеся из ее груди пронзительно, пронзительно до боли, до слез, отозвались такой глубокой нежностью в его сердце, что он, уже больше ни о чем не думая, счастливо прошептал:
– Нет. Так не бывает. Так не может быть… Не может это все прийти так просто. Я не знал, что так бывает…
Ничего, в общем-то, и не было сказано. Но эти слова, тон, которым были произнесены они, эти выстраданные паузы говорили больше, чем любая поэма, написанная рукой мастера: потому что это говорили сама Жизнь, сама Любовь.
Отразившись в Тане, эти слова, эти чувства заставили ее подняться на цыпочки и вначале нежно дотронуться губами до его губ, а почувствовав трепетный ответ, со всей нерастраченностью чувств зрелой женщины слиться с ним в страстном до безумия поцелуе.
«Нет. Так бывает. И именно так и бывает, по-другому и быть не может, – в ответ на этот поцелуй мелькнуло у него в голове. – Именно так и должно быть».
Мы Богом соединены,
Надеждой, таинством глубоким
На мир оглядывались мы.
Он стал суровым и жестоким.
Но радости безумный стих
Нам памятью хлестнул по душам.
Очнись, любимая, не спи!
Ты песнь любви моей послушай.
Угрюмый груз годов слетел,
И снова юность на просторе.
Ты вспоминай сейчас про море
Любви, цветов, поэм и снов.
На тропах бешеной судьбы,
Разлукою не разобщенны,
Мы памятью обручены
И навсегда обречены
Дышать мелодией любви,
