Он продолжал давать разрешения на расконвоирование некоторых заключенных, необходимых для выполнения различных работ вне лагеря, – над каждым зэком караульного не поставишь. А бежать отсюда некуда. На тысячи километров – безлюдная ледяная пустыня зимой и гудящая гнусом, дремучая, в распадках сопок, полная дикого зверья и трясин, тайга – летом.
Солнце в легкой дымке стояло уже в самом зените, когда капитан Чердынцев вместе с клубами морозного воздуха ввалился из искрящейся белизной улицы в тепло натопленный полумрак одноэтажного, единственного в поселке кирпичного здания НКВД.
Небрежно отмахнувшись от рапорта дежурного, он, расстегивая на ходу белый овчинный тулуп, распахнул двери своего кабинета и окинул взором скудно-казенную обстановку. Возможно, скоро он покинет эти опостылевшие стены и снова займет подобающее ему место на материке, а может даже и в столице. Судьба давала ему еще один шанс отличиться, и он не собирался его упускать.
Сегодня, посетив лагерь Комендантский, начальник которого заискивал перед влиятельным в своем районе чекистом, капитан для профилактики вызвал в здание администрации лагеря несколько информаторов из числа заключенных и, не удивляясь скудости донесений, решил лично посетить бараки.
Со дня на день в Ягодное должна была нагрянуть санитарная инспекция. Это казалось чем-то новым в лагерной практике, но тем не менее нужно было быть готовым ко всему. Конечно, основную ответственность нес начальник лагеря, но и капитан здесь – не последняя спица в колеснице. В случае чего – стружку будут снимать со всех.
В одном из пустующих бараков с трехэтажными нарами (почти все заключенные в это время работали) он, вместе с начальником караула, наткнулся на доходягу-шныря
[41]
, заканчивавшего уборку помещения. Этот фитиль
[42]
сделал капитану незаметный для караульного знак.
– Кто? – грозно рявкнул Чердынцев, брезгливо ткнув пальцем в засаленную фуфайку доходяги.
– Заключенный Широков, номер двенадцать пятьдесят пять, – надтреснутым голосом прошелестел тот, сорвав с головы шапку.
Из глубины изборожденного голодными морщинами лица на Чердынцева смотрели два по-собачьи тоскливых глаза. Чердынцев по опыту знал, что означает такой взгляд. С такими глазами в лагере долго не живут. Этот фитиль одной ногой находился уже в могиле.
Позади лагеря на несколько километров простиралась территория, где на небольшой глубине обретал покой такой отработанный человеческий материал
[43]
.
Выйдя из барака, скорее от скуки, не ожидая интересной информации, капитан приказал караульному доставить этого зэка в канцелярию.
Когда заключенный Широков, еле передвигая ноги от истощения, прикрыл за собой дверь кабинета в здании лагерной администрации, капитан Чердынцев, развалясь за письменным столом, прихлебывая горячий чай вприкуску с кусковым рафинадом, спросил с деланым безразличием:
– Ну-у! Что надо?
Он не очень удивился ответу.
– Жить! Жить хочу! – вырвалось из груди потенциального покойника.
– Ну-у-у… – еще раз лениво протянул капитан, – все жить хотят. А ты заслужи.
Он уже с любопытством разглядывал это насекомое, брезгливо морщась от запаха немытого тела.
– Заслужу, заслужу, гражданин начальник. Ахнете, когда узнаете… Жить хочу! – еще раз надоедливо повторил тот и приумолк, набираясь решимости.
– Давай… рассказывай, – ухмыльнулся капитан.
Его иногда развлекали такие беседы с гораздыми на выдумку зэками.
Широков, реально оценивая свое состояние, понимал: жить ему при таких условиях – издевательствах уголовников, скудном пайке, который они у него часто отнимали, избиениях, дистрофии, признаках приближающейся цинги – оставалось немного, возможно – считаные дни. Терять ему было нечего. И он произнес, шагнув как в пропасть:
– Я, бывший сотрудник деникинской контрразведки, поручик Широков, имею сообщить следующее…
Услышав такие откровения, Чердынцев поперхнулся горячим чаем и уставился на этого доходягу, вытаращив глаза. Это было что-то новенькое. Такого самооговора он не ожидал. Этим признанием Широков сам себе подписывал смертный приговор. Следующие несколько часов пролетели как одно мгновение.
Уже в самом начале разговора капитан, сдерживая нетерпение, приказал принести из солдатской столовой обед, терпеливо ожидал, когда этот зэк насытится, поил его горячим крепким чаем и слушал, слушал, слушал…
Андрея Широкова прорвало. Почему одним – все, а другим – ничего? Как и в прошлом, в те далекие годы, так и теперь, он – инженер, ученый, широко образованный человек – был вечной шестерой, мальчиком на побегушках. А рядом с ним, как тогда, так и теперь, процветал этот зазнайка, аристократ-выскочка Муравьев! Он даже здесь, в лагере, в зэковской робе имел холено-надменный сытый вид, верховодил всем и вся, проходил мимо него – своего товарища по оружию, с горделивым видом барина, безразлично глядя, как над его однополчанином издевались холуи-уголовники. Андрей умирал – подошел к последней черте. А ведь стоило только Барину мигнуть – и все мучения его закончились бы в одно мгновение. Но Муравьев надменно скользил по нему ледяными в своей синеве глазами и безразлично отворачивался, делая вид, что не узнает. А когда Андрей попытался к нему обратиться, то просто получил легкий презрительный пинок, как шелудивый пес, недостойный его светлейшего внимания. Барин, мать его! Ну погоди! Если есть выбор – кому жить, а кому умирать, то сдохни ты сегодня, а я – завтра.
А капитан все слушал, не перебивая, покрякивая в самых интересных местах. Да и было от чего покрякивать. Здесь было все: и отец – старый дипломат-разведчик, генерал от инфантерии, начальник восточного отдела военной разведки Генерального штаба, и сведения о зашифрованных счетах в Швейцарии, и возможное наличие списков агентуры царской разведки, и «подвиги» Михаила Муравьева во время Гражданской войны, и история гибели начальника деникинской контрразведки генерала Орлова, и подробное описание соратников Муравьева – Лопатина и Блюма, и еще многое, многое, многое, от чего могли съехать мозги у любого энкавэдиста, получившего эту информацию.
Чердынцев в полной мере оценил сведения, попавшие в его руки. Ключом к расшифровке, если хотя бы сотая часть всего этого была правдой, являлся Муравьев.
