Старшина достал листок бумаги и, коверкая, зачитал фамилии Барина, Карузо и еще одного уголовника по кличке Перец. Приказав им подхватить Барина, он усадил их в сани, на которых приехал вместе с охраной.
Глава 19
Откуда-то издалека, из темноты, доносился близкий и хорошо знакомый баритон:
– Покой и только покой, товарищ капитан. Я сейчас сделаю больному несколько инъекций. И если вы хотите сохранить жизнь этому заключенному – покой и усиленное питание, усиленное питание и покой… По крайней мере хотя бы до тех пор пока больной не встанет на ноги.
Запахло спиртом. Легкий укол в вену и… низвергающимся обвалом возвратилась память. Притормаживающее этот обвал лекарство – сильное наркотическое снотворное – помешало тренированной на самозащиту психике Муравьева поставить заслон памяти на прошлое. Это же лекарство, притормозив умственную деятельность, не дало зарождавшейся памяти повредить сознание больного. Получив разовую, слегка шокирующую дозу информации, мозг Михаила вновь застыл во временной прострации.
Нет. Как говорится, фарт, он и в Африке – фарт. В предельно сжатые сроки все совпало в жизни этого человека: и потеря сознания после взрыва от удара по голове, и небеспочвенные подозрения капитана Чердынцева, и появление его друга доктора Лопатина, еще не подозревающего, что и сам практически арестован и находится под пристальным наблюдением, и возвратившаяся память, своим взрывом мгновенно раскрывшая ему, что авторитетный зэк, уголовник по кличке Барин, а недавно Князь – действительно князь, бывший штабс-капитан колчаковской армии, кавалер боевых русских орденов, выпускник историко-философского факультета Высшей школы в Париже, враг императорской Японии и большевистской России, отличный летчик и диверсант, обладатель полумистических (для непосвященных) знаний и навыков, владелец огромного состояния, обладатель и хранитель секретов российской разведки, отец, лишенный сына, и вдовец – его светлость, князь Муравьев Михаил Николаевич. И это – далеко не полное перечисление его достоинств и проблем, которые мгновенно вырвала память из задворок подсознания. Нет! Фарт есть фарт! Взбудораженный ударом мозг Михаила опять заработал в обычном режиме, помогая выработанным и ставшим под влиянием учителя Фуцзюя чуть ли не безусловными рефлексам связаться с энергетикой Великого Космоса, спасая его сознание, его нравственное и физическое здоровье от разрушения. А лекарство Лопатина, хотя и временно, только упрочило эту связь, усилив релаксацию.
Сознание, неумолимо сжимаясь в одну точку, раскалилось в яркую звезду и превратилась в сияющего нестерпимым блеском звездного карлика, пульсирующего щупальцами-протуберанцами во мраке вселенской пустоты, откуда протянулись энергетические нити, заставляющие эту звезду разбрасывать искрящиеся, извивающиеся в хаосе щупальца все дальше и дальше. Звезда, продолжая накаляться, увеличивалась в размерах, постепенно заполняя вселенский мрак сознания, наполняя его до краев. Ничто уже не могло удерживать этот выброс энергии и, достигнув самых отдаленных в своем космическом безграничье от бесконечно малых до бесконечно больших величин, уголков естества, пробиваясь в каждое измерение его собственного «я», не имеющего границ, сознание взорвалось, в мгновение уничтожив эту сияющую пустоту. Дикая, но неощутимая в своей мгновенности боль пронзила каждую клетку больного, и… все исчезло, все поглотили мрак, пустота, бесконечность.
Ничто не потревожило тишины тюремной камеры, ни одно мускульное движение не шевельнуло тело больного, если можно так назвать тот белково-углеродистый конгломерат, что покоился на неструганых деревянных нарах. Механизм самовосстановления был включен, и в одно мгновение закончил свою работу. Осталось еще немного времени на адаптацию – и работа будет завершена.
Сознание вернулось, вернулось полностью, в ярчайших подробностях, от самого раннего детства до нынешнего камерного, в определенном смысле, мгновения, как ни парадоксально это звучит в теперешней обстановке.
Не шелохнувшись, анализируя сложившуюся ситуацию, Михаил только усмехнулся про себя той примитивной смеси наивности гонора и дезинформированности, которые заставили его, еще бывшего в оболочке авторитетного вора, самому сунуться в эту лагерную мясорубку социалистического перевоспитания.
Он слышал голоса начальника районного НКВД и своего друга Лопатина. Но он никак не мог понять: почему его доставили не в лагерную больницу, больше похожую на трупарню, а в отдельную камеру? Как здесь очутился Евгений? Хотя, как здесь оказался Лопатин – с большей или меньшей степенью вероятности, зная его, просчитать можно. Но почему он, Муравьев, здесь – в камере?
Михаил задумался. В его обновленно-просветленном сознании мысли, в виде версий, замелькали с огромной скоростью, одна за другой.
«Это мимо, это мимо, это мимо… – мысленно отметал он каждую, – хотя… стоп!»
Некоторые обстоятельства и образы людей, окружавших его после ареста, он стал рассматривать под другим углом. Просеивая различные свои и чужие действия, разговоры, встречи, он никак не мог ухватить что-то знакомое, какую-то встречу, которая подспудно тревожила его. Что-то недавно случилось такое, что заставило его сейчас насторожиться. Но что? Это что-то и являлось ключом к разгадке его нынешнего положения.
– А теперь смотри внимательно, – Чердынцев ткнул пальцем в сторону специально очищенного от узорно-затейливой изморози, покрывавшей все остальное зарешеченное окно, стекла.
Отдохнувший и слегка отъевшийся на сексотских харчах, Широков прильнул к окну. На заднем дворе геологического управления, торцом выходившего к зданию НКВД, какие-то вольняшки разгружали несколько грузовиков. Работой распоряжался громадный мужчина, чье лицо показалось Андрею знакомым.
– Ну? Узнаешь кого-нибудь? – загадочно произнес капитан, успокаивающе похлопывая его по плечу.
«Если Широков узнает Лопатина, – размышлял капитан, – значит, его история не выдумана. Широков сидит здесь уже второй год – он не мог знать о приезде санитарной комиссии. Это – последняя проверка правдивости его слов. Хотя… и так понятно – случайные совпадения фамилий при таких обстоятельствах исключаются».
Капитан ободряюще положил свою ладонь на плечо заключенного.
– Ну что? Узнаешь кого-нибудь?
Ободренный ласковым тоном, Широков с некоторым сомнением сказал:
– По-моему, вон тот мужик, что выше всех на голову, тот, что распоряжается, очень похож на Евгения Лопатина… Очень похож… – уже более уверенно произнес он, когда Лопатин повернулся к ним лицом.
«Все! – внутренне просиял Чердынцев. – Капкан захлопнулся! Теперь арест, допрос с применением физического воздействия – и расколется. Все раскалываются… На материке не таких ломал. Комбриги плакали как дети».
Он вызвал караульного.
– Арестованного – в общую камеру. Посидишь – послушаешь, – обратился он к Широкову, испуганно поднявшему на него глаза, – а потом подумаем, как тебя пристроить. Не бзди, будешь жить.
