— Хорошо. А сейчас, прошу вас, помолчите, если можете.
Я был вынужден выполнить эту последнюю просьбу Тальбота, так как он, поглощенный происходившим на сцене, оставался глух ко всем моим дальнейшим расспросам.
Я же был не в силах отвести взгляд от мадам Лаланд, и наконец мне посчастливилось: она повернулась ко мне лицом. Оно было поистине прелестно, как и подсказывало мне мое сердце еще раньше, чем Тальбот полностью удовлетворил мое любопытство; но что-то непонятное все еще продолжало волновать меня. В конце концов я решил, что на мои чувства повлияло строгое и грустное выражение ее лица или, вернее, та печальная усталость, от которой оно казалось менее свежим и молодым; зато эта усталость придавала ее чертам выражение ангельской кротости и величавости, особенно пленявшее меня при моей романтической восторженности, и делала ее в десять раз интереснее.
Я продолжал пожирать даму глазами и вдруг затрепетал, ибо она чуть заметно вздрогнула, почувствовав на себе мой пристальный взгляд. Но я был так очарован, что ни на миг не мог оторвать от нее глаз. Она отвернулась, и мне опять стали видны только изящные очертания ее затылка. Через несколько минут, точно желая проверить, продолжаю ли я смотреть на нее, дама слегка повернула голову и встретилась с моим пылающим взором. Ее глаза тотчас опустились, и яркий румянец залил щеки. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что она не только не отвернулась, но даже взяла висевший у пояса лорнет, поднесла его к глазам и в течение нескольких минут, не скрывая своего интереса, внимательно рассматривала меня.
Если бы молния ударила у моих ног, я и тогда бы не был так ошеломлен — не задет, не возмущен, а именно ошеломлен, хотя столь же смелый поступок со стороны другой женщины бесспорно возмутил бы меня или оттолкнул; но все это было проделано с таким спокойствием, с такой небрежностью и невозмутимостью, присущими безукоризненно воспитанным людям, что совершенно исключало малейший намек на дерзость и возбудило во мне лишь восторг и удивление.
Она, видимо, осталась довольна беглым осмотром моей особы и уже хотела спрятать лорнет, как вдруг, точно пораженная какой-то новой мыслью, вновь поднесла его к глазам и с удвоенным вниманием в течение по крайней мере пяти минут продолжала смотреть на меня.
Этот из ряда вон выходящий поступок, такой необычный для публики, посещающей американский театр, привлек к нам всеобщее внимание, вызвав в зале движение и перешептывание, что чрезвычайно смутило меня, но, казалось, не произвело ни малейшего впечатления на мадам Лаланд.
Удовлетворив свое любопытство, если это было любопытство, она опустила лорнет и вновь спокойно повернулась к сцене; мне опять стал виден только ее профиль. Я неотступно смотрел на нее, хотя и понимал всю бестактность своего поведения. Наконец она слегка изменила положение головки, и скоро я уже не сомневался в том, что дама, притворяясь, будто смотрит на сцену, в то же время исподтишка внимательно наблюдает за мной. Нет нужды говорить, какое впечатление произвело на мою взволнованную душу столь необычайное поведение очаровательнейшей из женщин.
Понаблюдав за мной таким образом около четверти часа, мадам Лаланд, этот пленительный предмет моей страсти, сказала что-то сопровождавшему ее джентльмену. Судя по их взглядам, я понял, что речь шла обо мне.
После этого она вновь повернулась к сцене и в течение нескольких минут как будто была целиком поглощена спектаклем. Жгучее волнение овладело мной, когда мадам Лаланд уже в третий раз взяла лорнет и, не обращая внимания на возобновившийся шепот публики, с тем же знакомым мне восхитительным спокойствием опять начала разглядывать меня с головы до ног.
Это странное поведение подняло во мне целую бурю страстей, повергло в безумие любовного бреда и скорее ободрило, а не смутило. В любовном исступлении я помнил только о том, что напротив меня сидит такая величественно прекрасная женщина. Улучив удобную минуту, когда весь зал, казалось, был поглощен спектаклем, я поймал взгляд мадам Лаланд и слегка поклонился ей.
Залившись ярким румянцем, она отвела глаза, осторожно посмотрела вокруг, чтобы узнать, не замечен ли кем-нибудь мой необдуманный поступок, и затем наклонилась к сидевшему рядом с ней джентльмену.
Только теперь я почувствовал все неприличие моего поведения и не ждал ничего, кроме неприятных для себя последствий, живо представив себе пистолеты, один из которых мне, очевидно, придется взять завтра в руки. Признаюсь, я испытал большое облегчение, увидев, что дама протянула своему спутнику программу, не сказав при этом ни слова; но читателю даже трудно себе представить мое замешательство и мое безмерное удивление, когда, украдкой оглянувшись вокруг, она позволила себе прямо и твердо посмотреть мне в глаза своими ясными глазами и затем с легкой улыбкой, чуть обнажившей белую линию ее жемчужных зубов, дважды кивнула головой.
Незачем говорить о той радости, о том безумном восторге, о той любовной лихорадке, которые охватили меня. Если человек когда-либо сходил с ума от избытка счастья, то это был я. Я любил. Это была моя первая любовь, всепоглощающая, неземная любовь — «любовь с первого взгляда». И с первого взгляда меня поняли и ответили мне тем же.
Да, ответили. Мог ли я в этом сомневаться? Как еще мог я истолковать подобный поступок светской дамы, такой богатой, знатной и всеми почитаемой, какой была мадам Лаланд? Да, она любила меня. Она ответила на мое чувство с такой силой, так откровенно, с такой прямотой и самозабвением, которые не уступали моим. Упавший занавес положил конец моим восхитительным мечтам и размышлениям. Публика начала расходиться, и в зале поднялся обычный шум. Бросив Тальбота, я изо всех сил старался протиснуться поближе к мадам Лаланд, но толпа помешала мне, и пришлось отправиться домой, сожалея о том, что я не мог даже прикоснуться к ее платью; однако меня утешала мысль, что завтра я буду представлен ей Тальботом по всей форме.
Это завтра наконец наступило: то есть на смену длинной томительной ночи пришел рассвет, и вновь черепашьим шагом поползли тоскливые часы ожидания, казавшиеся бесконечными. Но, как говорится, даже Стамбул где-нибудь да кончается; пришел конец и моему томлению. Часы пробили час. Не успел еще умолкнуть последний отзвук, как я уже входил к Б… Я спросил Тальбота.
— Нету дома, — ответил мне его лакей.
— Нету дома! — повторил я, отступая. — Позвольте заметить вам, милейший, что этого никак не может быть, это невероятно; мистер Тальбот должен быть дома. Почему вы говорите, что его нет?
— Только потому, сэр, что его действительно нет. Нет, и все. Он уехал верхом в С… сейчас же после завтрака и предупредил, что вернется в город не раньше чем через неделю.
Я стоял, окаменев от ужаса и негодования; язык не повиновался мне. Наконец, бледный от ярости, я круто повернулся и ушел, мысленно посулив роду Тальботов все муки ада. Мне было совершенно ясно, что мой уважаемый друг il fonatico
[89]
забыл о назначенном мне свидании, забыл, едва его назначив. Никогда он не был особенно щепетильным в отношении своих обещаний. Делать было нечего. Кое-как укротив обиду, я уныло брел по улице, расспрашивая о мадам Лаланд всех встречавшихся мне знакомых мужчин. Оказалось, что все о ней слышали, многие видели ее, но лишь немногие были с ней лично знакомы, так как в городе она жила всего две-три недели. Но и эти немногие, зная ее слишком недавно, не могли или не хотели взять на себя смелость представить меня, явившись с утренним визитом. И вот, когда я, уже потеряв всякую надежду на знакомство с ней, стоял с тремя приятелями, беседуя все на эту же волнующую меня тему, мимо нас проехала сама мадам Лаланд.
