— Пойдем, — произнес Мегрэ.
— В комиссариат?
В голосе Латыша слышалась покорность, граничащая с безразличием.
— Нет.
Мегрэ знал одну из портовых гостиниц под названием «У Леона». Там был вход, которым, если Мегрэ не изменяла память, пользовались только летом, да и то редкие в Фекане любители морских ванн. Эта дверь вела в зал, который переоборудовался в летнее время в столовую полулюкс.
Зимой рыбакам хватало и зала кафе, чтобы заказать там выпивку да поесть сельдей и устриц.
Мегрэ толкнул именно эту дверь. Вместе со спутником он прошел по темному залу, очутился в кухне, где при их появлении вскрикнула от ужаса невысокая служанка.
Она крикнула, не сходя с места:
— Месье Леон! Месье Леон!
— Комнату… — приказал комиссар, когда тот появился.
— Месье Мегрэ, да вы промокли! Разве вы…
— Комнату, быстро!
— В комнатах не топят, а с переносной печкой вам не согреться.
— У вас найдутся два халата?
— Конечно. Мои. Но…
Он был на три головы ниже комиссара.
— Тащите!
Они взобрались по крутой с фантастическими изгибами лестнице. Комната была чистая. Леон собственноручно закрыл ставни, предложил:
— По стаканчику грога, да? И поесть?
— Именно. Но сначала халаты.
Мегрэ снова почувствовал, что простуда берет свое. Та сторона груди, где была рана, просто онемела от холода.
Между комиссаром и его спутником за несколько минут установилась непринужденность, свойственная людям, живущим в одной комнате. Они раздевались, стоя друг против друга. В приоткрытую дверь просунулась рука Леона с двумя халатами.
— Мне тот, что побольше, — сказал комиссар.
Латыш сравнил халаты.
Протягивая один из них комиссару, он увидел намокшую повязку, и лицо его нервно передернулось.
— Это серьезно?
— На днях должны удалить два или три ребра.
Затем воцарилось молчание. Его прервал Леон, крикнувший из-за двери:
— Все в порядке?
— Входите!
Халат доставал Мегрэ только до колен, открывая мощные волосатые икры.
Латыш, худенький и болезненный, с белокурыми волосами и женственными лодыжками, походил в этом наряде на клоуна.
— Грог сейчас будет. Я прикажу высушить вашу одежду, не возражаете?
И Леон, подобрав две кучи мокрой одежды, с которой стекала вода, крикнул кому-то на лестнице:
— Эй, Анриетта, как там грог?
Затем вернулся в комнату и попросил:
— Не говорите громко. За стеной спит коммивояжер. У него поезд в пять утра.
Глава 17
Бутылка рома
Возможно, будет преувеличением утверждать, что между полицией и теми, у кого ей поручено добиться признания, часто возникают сердечные отношения.
Однако почти всегда между полицейским и преступником, если, конечно, он не тупое животное, устанавливается нечто вроде близости. Это происходит оттого, что в течение недель, а иногда и месяцев полицейский и преступник заняты только друг другом.
Следователь делает все, чтобы как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, пытается восстановить ход его мыслей, предвидеть любую возможную реакцию.
И тот и другой рискуют в этом поединке собственной шкурой.
И когда они наконец встречаются, то обстоятельства этой встречи достаточно драматичны, чтобы думать о сохранении того вежливого безразличия, которое преобладает в отношениях между людьми в повседневной жизни.
Известны полицейские, которые, с большим трудом арестовав преступника, до такой степени проникались к нему симпатией, что навещали его в тюрьме, морально поддерживали до самого эшафота.
Это отчасти может объяснить отношения, которые возникли между двумя людьми, оказавшимися в одной комнате гостиницы. Хозяин принес им топившуюся древесным углем переносную печку, на которой теперь посвистывал чайник Рядом с ней, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась бутылка рома.
Обоим было холодно. Закутавшись в позаимствованные халаты, они склонились над печкой, слишком маленькой для того, чтобы они могли согреться.
В их позах была та полковая, солдатская непринужденность, что возникает только между людьми, для которых на время перестают существовать социальные условности.
Может быть, им просто было холодно? Или, что более вероятно, на них обоих одновременно навалилась усталость?
Все было кончено. Им не надо было говорить об этом — все было ясно и так.
И теперь, добравшись каждый до своего стула, они протягивали к чайнику руки, затуманенным взором разглядывая синюю эмалированную печку, которая представлялась им символом их воссоединения.
Латыш первым потянулся к бутылке и начал уверенно готовить грог.
Отпив несколько глотков, Мегрэ спросил:
— Вы хотели ее убить?
Ответ прозвучал сразу же и был столь же естествен:
— Я не смог.
Но тут лицо Латыша стало подергиваться от нервного тика, который, вероятно, постоянно мучил его.
Он быстро моргал, рот перекашивало то в одну, то в другую сторону, ноздри то втягивались, то раздувались.
Волевое и умное лицо Петерса как бы расплывалось.
Перед Мегрэ снова стало возникать лицо русского бродяги с расшатанными нервами, на которого комиссар старался не обращать внимания.
Именно поэтому он и не заметил, как рука его собеседника вновь потянулась к бутылке. Наполнив стакан, Латыш одним глотком осушил его, и глаза у него заблестели.
— Петерс был ее мужем? Ведь он и Улаф Сванн — одно и то же лицо, верно?
Не в состоянии усидеть на месте, Латыш встал, поискал вокруг папиросы и, не найдя, кажется, огорчился. Оказавшись около стола, на котором стояла печка, он снова налил себе рому.
— Начинать надо не отсюда, — сказал он. Затем, глядя прямо в лицо собеседнику, продолжал: — В общем, вы знаете все или почти все.
— Два брата из Пскова. Близнецы, не так ли? Вы — Ханс, тот, кто с восхищением и покорностью смотрел на другого…
— Еще когда мы были совсем маленькими, он забавлялся тем, что обращался со мной, как со слугой. И не только когда мы были одни — перед товарищами тоже. Он не говорил «слуга», он говорил «раб». Он заметил, что мне это приятно. Почему приятно, я так до сих пор и не знаю. Я смотрел на все только его глазами. Отдал бы за него жизнь. Позднее…
— Когда — позднее?
