Впервые за все время сквозь оцепенение пробился настоящий страх. Боль в раненой руке запульсировала в такт словам Ах Пуча, но он нашел в себе силы подняться с колен. Его глаза встретили бесконечную черноту глаз Повелителя мертвых.
Он не успел ответить ему и едва уклонился от летевшего в его сторону мяча. Шибальба исчезла, и он снова очутился у догоревшего костра. Вдогонку донеслось всего одно слово древнего бога:
– Помни.
Коренастый рабочий стоял в тени одного из навесов, наблюдая за тем, как последняя группа студентов археологов и их преподавателей заканчивает работу. Они двинулись к палаткам, и он еще глубже спрятался в спасительную тень. Классический профиль майя выдавал в нем чистокровного индейца, что означало принадлежность к самому низшему классу в социальной иерархии Гватемалы; однако здесь, среди светловолосых студентов, это обстоятельство возносило его на невиданную высоту. Нечасто студенткам выпадала возможность переспать с представителем древней расы жрецов и правителей. Рабочий, облаченный в не по размеру большие голубые джинсы и грязную футболку с эмблемой университета Пенсильвании, не считал нужным разубеждать девушек. Но при этом он старался произвести как можно более отталкивающее впечатление и наблюдал за тем, как желание в них мешается с отвращением.
Ему предстояло преодолеть небольшое расстояние, отделявшее палатки от сарая. Все прошло как нельзя лучше; индеец еще раз проверил, что за ним никто не следит, потом взял в руку замок и сунул в скважину отмычку. Он поворачивал отмычку и так и этак, пока замок в конце концов не щелкнул. Сверкнув ослепительно белыми зубами, он оглянулся на преподавательскую палатку. Потом сунул замок в задний карман джинсов, приоткрыл дверь и бочком протиснулся в сарай. Ему, в отличие от археологов, не пришлось пригибаться.
Вор немного подождал, пока глаза привыкнут к темноте, потом вытащил из заднего кармана фонарик. Его стекло было замотано тряпицей, прикрепленной резинкой. Тусклый круг света заметался по помещению и остановился на полке, заваленной предметами, найденными в раскопах вокруг города. Индеец бочком двинулся по узкому центральному проходу, стараясь не задеть горшки, статуэтки и прочие не до конца очищенные от земли находки, заполнявшие полки по обеим сторонам. По пути он прихватил с полдюжины небольших горшочков и миниатюрных статуэток, сложив добычу в холщовую котомку.
Ухмыляясь при виде рядов глиняной посуды и резных нефритовых украшений, он недоумевал, почему эти нортеамерикано клянут древних расхитителей могил, когда сами так поднаторели точно в том же занятии. Крадучись, вор двинулся по проходу обратно, удержал на месте покрытый черно-красной росписью горшок, опасно закачавшийся на краю полки от его движения. Проворные руки подхватили расколотую нефритовую затычку для ушей, и он остановился, еще раз обвел тесный сарай фонарем. Его внимание привлекли две вещи: шип ската и бутылка джина, запертая здесь от рабочих.
Прижимая бутылку и шип к груди, он прислушался, приложив ухо к двери. Все было тихо, если не считать весьма характерных приглушенных женских стонов, доносившихся из соседней палатки. Наверное, их издавала высокая рыжеволосая девица.
Довольный, что никто его не заметил, индеец выскользнул из сарая и запер его на замок.
Бутылку он откупорил не сразу, а только тогда, когда забрался на один из холмов. Преподаватели говорили, что когда-то все эти холмы были храмами. Он видел рисунки, но не поверил тому, что на них было изображено – какие-то огромные дома с остроконечными крышами, раскрашенными в красный и желтый цвета. Однако наибольшее презрение вызвали у него высокие тощие мужчины, нарисованные рядом с этими храмами. Они совсем не походили не только на него, но и вообще на кого-либо из всех известных ему людей, а также на тех, кого можно было увидеть на сохранившихся фресках, но преподаватели сказали, что так выглядели его предки. С этими нортеамерикано всегда так. Но тогда он лишь забрал себе то, что принадлежит ему по праву наследства.
Он повернулся, заслышав какой-то шум, и при движении что-то впилось ему в бок. Ах да, это шип ската. Какая-то из блондинок – нет, это была рыжая – рассказывала ему, что вытворяли древние правители. «Фу-у, какая гадость», – сказала она тогда. Он про себя согласился. Эти бабы-нортеамерикано, с которыми он спал, вечно задавали ему уйму вопросов про обычаи древних. Похоже, они считали, что, раз он индеец, значит, непременно должен знать тайную науку брухо
[26]
. Ох уж эти грингас!
[27]
Откуда они все знают? К тому же они научили его отличать ценные вещи и – что было куда более важно – вещи, которых немедленно хватятся. У него уже собралась неплохая коллекция. Так что он станет богачом, когда продаст ее в Гватемале.
Джин был хорош. Майя прислонился к удобному древесному стволу и стал смотреть на луну. Иш Чель была старухой. Боги древних уродливы, не то что Дева Мария, Иисус или Господь Бог в той церкви, куда он ходил в детстве.
Юноша вытащил из кармана шип ската – по всей длине его покрывала затейливая резьба, – затем потянулся к бутылке с джином, но промахнулся и упал бы, если бы не успел подставить свободную руку. Он был пьян.
Индеец стянул футболку, довольно небрежно сложил ее и перекинул через правое плечо; в лунном свете его покрытый испариной торс матово поблескивал. Он закрыл глаза, и его повело влево; пришлось открыть глаза и поморгать ими. Потом попытался подтянуть ноги в положение, которое видел на многочисленных фресках, для этого он прислонился спиной к скале и удерживал ноги правой рукой, футболку прижал к плечу подбородком. Уверенным движением, которое никак не вязалось с его опьянением, он поднял шип и проколол себе мочку правого уха.
Боль оказалась сильной, она пронзила его, мгновенно разогнав весь хмель и принеся с собой эйфорию, едва из проколотой мочки на подложенную футболку потекла кровь. От невыносимого блаженства его охватила дрожь. Лучше, чем джин, лучше, чем марихуана, которой баловались студенты, и даже лучше, чем кокаин, который он как-то стянул у одного из преподавателей.
В его затуманенный разум закралось ощущение, что он не один на холме. Юноша открыл глаза – когда он успел их закрыть? На мгновение в лунном свете замерцал храм во всем его былом великолепии. Перед ним на коленях в окружении служителей стояла его жена, сквозь ее язык была протянута веревка с шипами
[28]
. Тяжелый, богато украшенный убор на голове закрывал ему глаза, и он поднял руку, чтобы поправить его.
