– Что происходит? – Ей пришлось кричать, чтобы перекрыть шум толпы и орудийный гул. – Кто это с Хун-Ахпу? Шбаланке?
Акабаль покачал головой и начал пробираться дальше, Чей не отставала от него. Когда она увидела, что Акабаль собрался у всех на глазах подняться на холм, они с Робертом поколебались, но все же последовали за ним. Звукооператор остался у основания храма. Мария встретила Шбаланке, и они забрались на холм с другой стороны. Оператор отступил назад и начал съемку, едва все шестеро оказались на вершине.
При виде Шбаланке Хун-Ахпу поднял глаза к небу и затянул песнь. У него больше не было ножа, а засохшая кровь, которая покрывала почти все лицо, походила на ритуальную раскраску. Шбаланке прислушался и покачал головой. Он попытался возразить что-то на древнем языке майя, но Хун-Ахпу продолжал песнь, не обращая внимания на вмешательство Шбаланке. Максина снова обратилась к Акабалю, но тот лишь помотал головой в замешательстве.
Между тем Мария втащила гватемальского генерала на алтарь и принялась стягивать с него форму.
Пушки умолкли в тот самый миг, когда Хун-Ахпу окончил свою песнь и протянул руку Шбаланке. В наступившей тишине Максина зажала уши ладонями. Мария опустилась на колени рядом с генералом, держа жертвенную чашу перед собой. Глядя через плечо брата, Шбаланке увидел, как правительственные танки катятся вперед, сминая ограду и давя индейцев гусеницами.
Пока Шбаланке колебался, генерал очнулся. Обнаружив себя распластанным на алтаре, он чертыхнулся и попытался слезть. Мария затолкала его обратно. Заметив ее перья, он шарахнулся от нее, как от зачумленной. Потом по-испански обратился к Шбаланке и Хун-Ахпу:
– Что это вы затеяли? В Женевской конвенции ясно сказано, что с офицерами-военнопленными следует обращаться достойно и уважительно. А ну-ка отдайте мне мою одежду!
Рев танков и крики людей перекрыли ругань гватемальского офицера. Шбаланке кинул свой обсидиановый нож Хун-Ахпу и схватил генерала за руки.
– Пустите меня! Вы дикари, что вы творите! – Хун-Ахпу занес нож, и глаза офицера едва не выскочили из орбит. – Вы не можете так поступить! Господи, на дворе тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Вы все сошли с ума! Послушайте, я остановлю их, я отзову их. Отпустите меня. Пожалуйста, ради Христа, отпустите меня!
Шбаланке прижал генерала к алтарю и поднял глаза на Хун-Ахпу, который начал опускать нож.
– Радуйся, Мария, полная благода…
Обсидиановое лезвие пронзило плоть и хрящи, обрызгав братьев и Марию кровью. Шбаланке, парализованный ужасом, смотрел, как Хун-Ахпу перерубил ножом хребет и, перерезав несколько последних связок, поднял голову ладино к небесам.
Шбаланке отпустил руки мертвеца и, дрожа, взял у Марии наполненную кровью чашу. Столкнув тело с алтаря, он поджег кровь, пока Мария раскуривала благовонную смолу. Потом запрокинул голову и выкрикнул в небо имена богов. Его крик подхватили люди, собравшиеся у подножия холма, вскинув вверх оружие. Хун-Ахпу возложил голову с широко раскрытыми, смотрящими в Шибальбу глазами на алтарь.
Танки прекратили приближение и обратились в неуклюжее отступление. Пехотинцы побросали оружие и бежали. Некоторые стреляли в офицеров, пытавшихся остановить их, и офицеры присоединились к бегству. Правительственные войска разбредались в смятении, группками и поодиночке возвращались в столицу, бросив снаряжение и оружие.
Максину неудержимо рвало, но оператор нашел в себе силы заснять все. Наконец женщина более-менее успокоилась и, дрожа, спросила Акабаля:
– Ч что происходит?
Он посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.
– Настает Четвертая эпоха создания. Рождение Хуракана
[40]
, нашей родины. Боги вернулись к нам! Смерть врагам нашего народа! – Акабаль преклонил колени и простер руки к Героям-Близнецам. – Ведите нас к славе, избранники богов!
В номере пятьсот два в «Камино Реал» турист в цветастых шортах и голубой синтетической рубахе затолкал в чемодан последний сувенирный коврик. Он оглянулся в поисках жены и увидел, что она стоит у окна.
– В следующий раз, Марта, не покупай вещей, которые не влезают в твой чемодан. – Он навалился всем своим немалым весом на крышку кофра и застегнул защелки. – Где носильщик? Мы, наверное, уже полчаса назад звонили. Что там такого интересного?
– Люди, Саймон. Там какая-то процессия. Может, какой-нибудь религиозный праздник?
– А не мятеж? Со всеми этими беспорядками, о которых тут только и говорят, чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше.
– Нет, они, похоже, просто куда-то идут. – Его жена все так же выглядывала на улицу, заполненную мужчинами, женщинами и детьми. – Они все индейцы. По костюмам видно.
– Мы не успеем на самолет! – Он злобно взглянул на часы, как будто они были в чем-то виноваты. – Позвони туда еще раз, ладно? Где его только черти носят?
Из дневника Ксавье Десмонда
15 декабря 1986 года, по пути в Лиму, Перу
Что-то в последнее время я совсем забросил свой дневник – ничего не писал ни вчера, ни позавчера. Остается оправдываться лишь утомлением да подавленным настроением.
Боюсь, Гватемала несколько подорвала мой дух. Мы, разумеется, неукоснительно придерживаемся нейтралитета, но когда я увидел по телевидению репортажи о волнениях и ознакомился с речами, которые приписывают повстанцам-майя, я осмелился надеяться. Когда мы наконец встретились с вождями индейцев, в моей душе на краткий миг даже всколыхнулось ликование. Они сочли мое присутствие в зале добрым знаком и воспринимали меня так же, как Хартманна и Тахиона. Что касается их отношения к собственным джокерам, то оно достойно всяческих похвал. Я воспрял духом.
Да, я старый человек – вернее даже, старый джокер – и вечно хватаюсь за соломинку. Теперь повстанцы-майя провозгласили своей целью создание новой страны, земли американских индейцев, где их джокеры всегда могут рассчитывать на радушие и уважение. Все остальные джокеры могут не беспокоиться. Нет, не то чтобы мне очень хотелось поселиться где-нибудь в джунглях Гватемалы – возникновение здесь автономной колонии джокеров вряд ли вызвало бы в Джокертауне сколько-нибудь заметный отклик, не говоря уж о полномасштабном исходе. И все же в мире так немного мест, где джокерам рады, где мы можем жить спокойно… Чем дальше мы забираемся, тем больше видим и тем больше я убеждаюсь, что Джокертаун – лучшее место для нас, единственный наш дом. Не могу выразить, как огорчает и ужасает меня этот вывод.
Зачем нам непременно нужны эти линии, эти неуловимые различия, эти ярлыки и барьеры, которые нас разобщают? Тузы, натуралы и джокеры, капиталисты и коммунисты, католики и протестанты, арабы и евреи, индейцы и ладино, везде одно и то же, и, разумеется, истинно гуманного отношения заслуживают лишь те, кто находится по нашу сторону барьера, и вот мы уже без зазрения совести притесняем, насилуем и убиваем других, кем бы они ни были.
