«Боже, – думаю я, – как же это перекликается с нашей жизненной ситуацией, ведь они с Эльжбетой могли так же разговаривать, когда он уходил от нее ради меня… А Риваль играет его студентка… Не такая опасная с этой точки зрения, как я, потому что он не влюблен в нее… И почему мне это раньше не пришло в голову? Да потому, что он плохо играл, а теперь играет потрясающе. Мольер, достойный Мадлены. Что за метаморфоза произошла с ним? С чего вдруг такая разительная перемена? Не могли же его так изменить грим и костюм? Хотя… загримированный – нос лиловый с бородавкой, преувеличенный парик и карикатурный шлем, грим плывет с лица, смешиваясь со струйками пота, – он вызывал смех. Булгаков хотел, чтобы его герой выглядел смешно. Зигмунд так и выглядит – смешно и одновременно трагически.
Именно в этот момент происходит следующее:
Мольер:
– Одумайся. Что ты говоришь. Какую роль на себя берешь.
Она вскакивает с колен, ее лицо искажает бешенство, она фурией мечется по сцене.
Мадлена:
– На ком угодно, только не на Арманде! О, проклятый день, когда я привезла ее в Париж.
И снова общий вздох волной проходит по залу, на сей раз вздох восхищения игрой их обоих, я чувствую это. Скоро мой выход. Представление продолжается. Сейчас будет знаменитая сцена исповеди. О, боже, только бы не произошло ничего плохого и ничто Эльжбете не помешало, как в тот раз – не вовремя пущенная звукозапись с детским хором. Но ничто, слава богу, не в состоянии помешать тому, что происходит на сцене.
Столько раз я уже видела ее в этом эпизоде, и каждый раз она кажется недосягаемой в этой роли.
Когда она говорит заключительные слова монолога: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…», я ощущаю, как слезы текут по моим щекам. А ведь в театре я плачу, только когда Лонцкий играет в пьесе «Тартюф, или Обманщик». Так, может, это неслучайно, что она вернулась на сцену в тот день, когда Лонцкий навсегда ушел с нее? Быть может, они поменялись, он передал ей свою гениальность…
Эльжбета уже рядом со мной, за кулисами, касаясь моей мокрой от слез щеки, тихо шепчет:
– Ты с ума сошла – тебе сейчас выходить на сцену!
И легонько подталкивает меня к выходу из кулис. Я вхожу в круг света, приближаюсь к исповедальне, где меня ждет Шаррон. «Арманда имеет полное право плакать в такой момент», – думаю я.
* * *
Тогда, в тот краткий миг за кулисами, когда она покинула сцену и выпихнула меня на подмостки, между нами что-то произошло. В тот момент мы были единым театральным целым.
* * *
Нельзя ликовать заранее. Теперь я это знаю на собственном опыте. И запомню на всю оставшуюся жизнь. За кулисами я бросилась Зигмунду на шею:
– Как же ты потрясающе играл!
– Премьеры еще не было.
– Для меня она уже состоялась сегодня, ничего большего в театре не может произойти!
На его лице мелькнул страх. Похожий страх был у него в глазах, когда Бжеский, войдя в гримерку, сказал, что Эльжбету нигде не могут найти и, если она не придет через полчаса, придется отменять премьерный спектакль. Все, что творилось потом, я помню как сквозь туман. Отчетливо запомнила только приезд в театр дочери Зигмунда, вернее, их дочери, Зигмунда и Эльжбеты. Она была похожа на них обоих – пол-лица его, пол-лица – ее. Лоб, разрез глаз, нос – матери, а рот и подбородок – отца.
– Где она? – заорал Зигмунд. – Как она могла подложить нам такую свинью!
Его дочь слегка поморщилась. Она была спокойна, даже холодна.
– Я не глухая, зачем ты кричишь? – ледяным тоном сказала она. – А кроме того, отец, ты перепутал роли – не в той пьесе играешь. Теперь у тебя роль престарелого Ромео в другой постановке…
Я думала, Зигмунд бросится на нее с кулаками, даже готова была заслонить ее собой, а она продолжила тем же самым спокойным тоном, обращаясь теперь ко всем присутствующим в гримерной:
– Эльжбета Гурняк играть не будет. Не будет, и все. И она не обязана перед вами извиняться.
– А надо бы, – произнес Бжеский спокойным голосом. – На моей памяти не было такого, чтоб кто-либо из моих актеров сорвал премьерный спектакль.
– Теперь вы знаете, как это бывает, когда из-за кого-то у человека срывается вся жизнь, – сказала дочь Эльжбеты и ушла.
Никто не пытался ее задержать.
– Кто-нибудь был у Эльжбеты дома? – спросил режиссер.
– Закрыто на все замки, – ответили ему. – Телефон тоже молчит.
Откуда-то сзади раздался шепот, что дочь Зигмунда и Эльжбеты отъезжает от театра за рулем самой последней модели «мерседеса». Все происходящее сильно отдавало какими-то дьявольскими кознями. «Скорее всего, что-то случилось, – лихорадочно думала я. – Произошло что-то такое, из-за чего она не смогла прийти, ее выручила дочь, но сказала нам совсем не то, что просила передать ее мать. Дочь говорила так, будто хотела посильнее досадить отцу. И ей это удалось на все сто процентов».
– Я вас предупреждал, – заговорил бледный как полотно Зигмунд. – Она испугалась выступать на публике. Эльжбета всегда этого боялась, ее била дрожь перед каждым выходом на сцену, поэтому она и перестала играть…
«А что, если Эльжбета таким образом решила отомстить, а ее дружба со мной была лишь расчетливой игрой? – Эта мысль не давала мне покоя. – Что, если месть была направлена не только против меня, но и против Зигмунда, а одновременно и против театра, который ее оттолкнул?..»
– Пойду объявлю зрителям, что спектакль отменяется, – сказал расстроенный Бжеский.
Все разошлись кто куда, я осталась одна в гримерной. Через некоторое время в комнату вошел актер, игравший Одноглазого, и швырнул мне на колени глянцевый журнал.
– Возможно, причина в этом, – бросил он на ходу и стремительно удалился.
В недоумении я взяла в руки журнал. На обложке красовалась фотография Зигмунда со мной. Я обнимала его за шею, глядя с улыбкой прямо в объектив. «Моя клоунская улыбка! – осенило меня. – В ней все дело!» Поперек обложки тянулась надпись: «Зигмунд Кмита любит за двоих!» Заголовок меня сильно насторожил. Судорожно листая страницы, я отыскала текст интервью в середине журнала. На развороте были и другие наши фотографии, а в самом низу мелким шрифтом значилось: «Одежда предоставлена следующими фирмами…» – и перечень. «Даже тут не преминули уколоть», – подумала я. Но что там упоминание о предоставленной напрокат одежде! Как оказалось, нас подставили по полной программе. Зигмунд в интервью вышел законченным фигляром, а я – идиоткой, которая говорит, к примеру, такие вещи: «В ящике стола я держу фотографии с автографами Зигмунда Кмиты, Эвы Вишневской и Януша Гайоса. Храню их с того времени, когда они приезжали на гастроли в наш городской театр, тогда я была еще школьницей. А теперь мы неразлейвода с Эвой Вишневской, частенько бываем в гостях у четы Гайос, а Зигмунд Кмита… ну это понятно…» Что за стиль! Сплошное вранье! Начать с того, что в нашем городке не было театра. С Эвой Вишневской я едва знакома. А Януш Гайос, как и мы, строит дом, и ему сейчас не до гостей. И это еще ничего. Дальше я прочитала якобы свой ответ на вопрос журналистки: как отреагировали знакомые, родственники и семья Зигмунда на известие о нашей свадьбе? «Меня затравили, я боялась одна выйти из театра, случалось, угрожали по телефону, по почте приходили анонимные письма. Но мой муж говорил: „Ничего, подождем, в конце концов ей надоест!“ И, как всегда, оказался прав». Читая эту кошмарную отсебятину журналистки, я ощущала, как кровь стынет у меня в жилах, казалось, что еще минута, и сердце мое разорвется. Или просто остановится и никогда больше не забьется снова. «Вы многое пережили, однако не побоялись играть в „Кабале святош“ вместе с другими актрисами». – «Я не мстительна, зло забываю быстро, помню только добро». – «Спасибо за беседу».
