– Опомнись, деточка. – В голосе ксёндза прозвучало такое возмущение, что я поняла: Эльжбета все-таки исповедовалась в своих грехах.
– Извините, святой отец. – Я в крайнем смущении поднялась с колен.
Не знаю, что я выиграла, убедившись, что религиозность Эльжбеты рождается из ее духовных потребностей, а не является следствием отождествления себя с героиней, которую она играла. Ведь я должна была заниматься не ее проблемами, а решать свои собственные. Самая главная из которых заключалась в том, что с момента несостоявшейся премьеры я стала бояться играть на сцене. Про себя я называла это «комплексом Арманды».
Несыгранная роль вызывала блокаду в моем мозгу, и это случалось в самые неподходящие моменты. Иногда я энергично начинала какую-то фразу, но потом мне не хватало сил ее закончить. Меня вдруг охватывал страх, хотелось бежать куда глаза глядят. А самое ужасное – я не могла ни с кем поговорить об этом. Пыталась, но собеседники отмахивались. И Зигмунд. И режиссер инсценировки «Мастера и Маргариты».
– Пани Оля, я очень доволен вами. Вы не играете Маргариту, вы и есть Маргарита!
Он и не подозревал, какую бурю вызывали во мне его слова. «Вы не играете Маргариту, вы и есть Маргарита!» А я этого больше всего боялась. Что она, эта героиня, отберет у меня мою индивидуальность. А может быть, я просто очень устала? Давно не была в отпуске, в отличие от моих коллег по театру, летом не покидала Варшаву, да и последнее лето тоже провела в городе. На то были свои причины, кроме того, у нас просто не было лишних денег на отдых – Зигмунд ведь ввязался в строительство дома. Мы были приговорены к нашему однокомнатному жилищу, где в жаркие дни температура доходила до тридцати градусов. Я, правда, могла поехать к маме, но все как-то не решалась. Она не одобряла моего образа жизни и нашего брака с Зигмундом. Я знала, что она не оставит меня в покое, начнет мучить вопросами. Из двух зол я выбрала меньшее, оставшись торчать в своей тесной, накаленной солнцем квартирке. А в этом чертовом интервью говорилось, что мы с Зигмундом греемся на пляжах в разных краях света. Ну и ну, невольно позавидуешь воображению журналистки, бравшей у нас интервью. А кстати, почему это Эльжбета молчит насчет этого интервью, ни одного вопроса даже не задала – неужели ей было неинтересно? Или все-таки она откуда-то о нем знала? Может, прочитала в день выхода журнала? Она не один раз изменила свои версии разных событий, правда, в малозначительных деталях, но все же. А еще она так и не ответила на мой вопрос, почему не явилась на премьеру. Ну, то есть она говорила об этом, но каждый раз что-то другое, и я подозреваю, что ни одна из версий не была настоящей. А может, главная тайна заключалась в приливе неуемной религиозности? Что, если ее духовник запретил ей иметь дело с театром, особенно если учесть еретический характер пьесы, в которой она играла? Я боялась за нее, ибо чувствовала, что ее отношения с Богом выходят за рамки нормального общения и рядом с ней нет никого, кто вернул бы их в обычные границы. Особенно меня поражало выражение ее лица. Совершенно отсутствующее. Как будто она была уже не здесь…
Мне кажется, я слышу голос Дарека. Значит, переломил себя и пришел, хотя в последний раз при расставании мы разругались в пух и прах. Он сказал тогда:
– Смотри, не перестарайся. Ты превращаешь свою жизнь в театр. До добра это не доведет.
– Не твое дело, – огрызнулась я.
– Не мое, но ты не до конца понимаешь, во что это может вылиться, – процедил он, – и вообще театральная кукла – вот ты кто. Все вы такие, актеры, – даже когда истекаете кровью, кровь ваша ненастоящая…
И все-таки пришел меня навестить – видно, признал, что авария произошла всерьез и я истекаю кровью по-настоящему. Бедняжка, он не имеет понятия, что, придя сюда, сам становится одним из актеров. Актерский состав моей пьесы почти полностью укомплектован, если там, в коридоре, действительно он…
Я была в сомнениях. А что, если поговорить с Зигмундом об Эльжбете? Но он ведь даже был не в курсе, что я возобновила свои встречи с ней. Узнав об этом, любимый мог бы разозлиться не на шутку. И наверняка разозлится. Нет, Зигмунд отпадает. А их дочь? Она определенно знает обо всем, поэтому и не хотела разговаривать со мной о своей матери. В один из дней Эльжбета открыла мне дверь, не переставая при этом перебирать четки в руке и бормоча молитву. Это длилось не меньше пятнадцати минут.
– Молилась за упокой души родителей, – сказала она наконец нормальным голосом. – Чаю выпьешь?
Однако потом, нервно потеребив наручные часики на запястье, чаепитие отменила, сославшись на то, что может опоздать в костел.
То, что с ней творилось, удручало меня все больше и больше. Теперь ее состояние беспокоило меня даже сильнее, чем тогда, когда я заподозрила ее в отождествлении с Мадленой. Быть может, потому, что сама через такое прошла. И узнала заключавшуюся в этом опасность. Тут я не в силах была помочь. Сложно было представить, что кто-то в здравом рассудке до такой степени может погрузиться в мир иллюзий. Ну, на самом деле, скажите, как вполне вменяемый человек может так рьяно участвовать во всех религиозных обрядах? Диалог с Богом нужно вести осторожно…
Поздним вечером, когда мы с Зигмундом уже лежали в постели, я спросила его, верующий ли он человек.
– Верующий во что?
– В Бога.
Зигмунд шумно вздохнул, что означало неодобрение:
– А у тебя есть ко мне другие вопросы?
– А у тебя ко мне?
Он рассмеялся:
– Скажем, очень бы хотелось знать, успела ли ты мне уже изменить?
Что он имел в виду? Вернее, кого? А еще точнее, кого и что? О чем вообще речь? О «Кабале святош»? Или он ревнует меня к Дареку?
– Ну что же ты? Я жду ответа.
– Я должна сперва понять, что ты подразумеваешь под изменой, – ответила я осторожно.
– Меня интересует факт физической измены, которую совершают с чужим телом в в чужой постели.
«А если это тело не совсем чужое?» – невинно подумала я.
– Ну, так я дождусь ответа?
– Скорее всего, нет, – отрезала я, – представь себе, я сильно разочарована твоим чересчур узким подходом к проблеме измены…
Маргарита… ее образ в моем воображении постепенно обрастал плотью, приобретал характерные черточки. Я заходила то с одной, то с другой стороны к своей героине, присматривалась, можно даже сказать, принюхивалась, но все еще недоверчиво, сохраняя некоторую дистанцию. Наши репетиции пока не сдвинулись с чтения по ролям – или, как предпочитают говорить многие, с «застольных читок». Я билась над эпизодом, когда Маргарита сидит на скамейке в Александровском саду. Мимо проходят люди, мужчины окидывают ее оценивающими взглядами. А Маргарита на них – ноль внимания.
Какой-то молодой человек, покосившись на хорошо одетую, интересную женщину, решился присесть на скамейку рядом с ней, но она так мрачно поглядела на него, что он тут же вскочил и быстрым шагом удалился. А героиня подумала: «Почему, собственно, я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного…»
[8]
. Маргарита понурилась и вздохнула. И тут она меняется в лице, вспомнив свое утреннее предчувствие – сегодня что-то произойдет. «Да-да, случится!» – восклицает она про себя.
