Наклонив голову к замолкшим в темноте зрителям, Кирсти заговорила:
— Дамы и господа, уважаемые гости! Сегодня наш хозяин Оскар Рондхейм представит вам свою последнюю работу. Он прочтет ее на нашем родном исландском языке. Затем, поскольку большинство из вас понимает по-английски, он прочтет избранные стихотворения замечательного современного ирландского поэта Шона Мэги.
Питт повернулся и прошептал Тиди:
— Следовало подкрепиться по меньшей мере еще десятью чашками пунша.
Лица Тиди он не видел. Но в этом не было необходимости: она резко ткнула его локтем в ребра. Когда Питт опять повернулся к помосту, Кирсти исчезла и ее место занял Рондхейм.
Можно было бы сказать, что следующие полтора часа Питт терпел все муки проклятых. И это была бы неправда. Через пять минут после того, как Рондхейм начал монотонно читать длинную исландскую сагу, Питт крепко уснул, уверенный, что в темноте никто не заметит отсутствия его восхищения поэзией.
На Питта накатилась первая волна сна, и он в сотый раз увидел себя на берегу; он держал в руках голову доктора Ханневелла. Снова и снова он беспомощно смотрел, как в его глаза глядят пустые глаза Ханневелла; тот отчаянно пытался заговорить, сделать свои слова понятными.
Наконец он произнес три слова, как будто не имеющие смысла, облако заволокло усталое старое лицо, и Ханневелл умер.
В этом сне странным было не бесконечное его повторение, а то, что всякий раз что-то изменялось. Всякий раз как Ханневелл умирал, что-то происходило иначе. В одном сне дети, как и на самом деле, находились на берегу. В следующем их не было видно. Однажды над головой пролетел черный реактивный самолет, качнув в неожиданном приветствии крыльями. Однажды даже появился Сандекер, он стоял над Питтом и Ханневеллом, печально качая головой. Погода, очертания пляжа, цвет неба — все это от видения к видению менялось. И лишь одна подробность оставалась неизменной — последние слова Ханневелла.
Питта разбудили аплодисменты. Он смотрел в темноту, обалдело собираясь с мыслями.
Загорелся свет; Питт помигал, привыкая к нему.
Рондхейм по-прежнему стоял на помосте, самодовольно принимая рукоплескания. Он поднял руки, призывая к тишине.
— Как почти все вы знаете, мой любимый отдых — запоминать стихи. Без ложной скромности скажу, что мои познания в области поэзии чрезвычайно обширны. Сегодня я хотел бы поставить на кон свою репутацию и предложить любому из присутствующих прочитать первую строчку любого стихотворения, пришедшего ему в голову. Если я не смогу продолжить четверостишие или вообще прочесть стихотворение, я пожертвую пятьдесят тысяч долларов на любимую благотворительность этого гостя.
Он немного подождал, пока не стихли взбудораженные голоса.
— Начнем? Кто первым бросит вызов моей памяти?
Встал сэр Эрик Маркс.
— «Если твой друг-опекун или мать…» Попробуйте для начала, Оскар.
Рондхейм кивнул.
— Говоря тебе мерзостности намеренного расточительства: Отвергни их слова, презри их волнение и заботу; и в конце концов сможешь повеситься или утонуть! — Он помолчал, чтобы усилить впечатление. — «Двадцать и один» Сэмюэля Джонсона.
Маркс подтверждая кивнул:
— Совершенно верно!
Следующим встал Ф. Джеймс Келли.
— Попробуйте закончить и назвать автора. «Мне сны дарят отраду, мечта меня влечет…»
Рондхейм не пропустил ни такта:
К пленительному взгляду,
В эфирный хоровод,
Где вечно льет прохладу
Плеск италийских вод.
[22]
— «Той, что в раю», написано Эдгаром Алланом По.
— Поздравляю, Оскар. — На Келли это явно произвело впечатление. — Первый класс!
Рондхейм осмотрел собравшихся; на его лице появилась улыбка, когда он увидел фигуру в последнем ряду.
— Хотите попытать счастья, майор Питт?
Питт серьезно посмотрел на Рондхейма.
— Я могу привести только три слова.
— Я принимаю вызов, — уверенно сказал Рондхейм. — Пожалуйста, прошу.
— Господь с тобой… — медленно произнес Питт, словно не веря в то, что может быть продолжение.
Рондхейм рассмеялся.
— Элементарно, майор. Вы любезно позволили мне процитировать мое любимое стихотворение. — Рондхейм не скрывал презрения: это почувствовали все присутствующие.
«Господь с тобой, моряк седой,
Дрожишь ты, как в мороз!
Как смотришь ты?» — «Моей стрелой
Убит был Альбатрос.
Вот солнце справа из волны
Восходит в вышину
Во мгле, и с левой стороны
Уходит в глубину.
И добрый южный ветер мчит,
Но умер Альбатрос,
Он не летит играть иль есть
На корабельный нос.
Я дело адское свершил,
То было дело зла.
Я слышал: „Птицу ты убил,
Что ветер принесла“».
[23]
Неожиданно Рондхейм умолк и с любопытством посмотрел на Питта.
— Нет необходимости продолжать. Всем присутствующим ясно, что вы попросили меня процитировать «Поэму о старом моряке» Сэмюэля Тейлора Кольриджа.
Питту неожиданно стало легче дышать. Свет в конце туннеля разгорался ярче. Теперь Питт знал то, чего не знал раньше. Еще не конец, но дело становится понятнее. Теперь он радовался, что выстрелил вслепую. Он получил неожиданный ответ. И загадка предсмертных слов Ханневелла больше никогда не будет тревожить его сны.
На его губах появилась довольная улыбка.
— Спасибо, мистер Рондхейм. У вас отличная память.
Что-то в тоне Питта встревожило Рондхейма.
— Спасибо за доставленное удовольствие.
Ему не понравилась улыбка Питта, совсем не понравилась.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Питт страдал еще полчаса, пока Рондхейм изумлял публику огромным поэтическим репертуаром. Наконец программа кончилась. Двери раскрылись, и толпа хлынула в главный зал; женщин пригласили на террасу, сплетничать и пить сладкие вина и ликеры, которые разносили слуги. Мужчины с сигарами и столетним бренди «Рош» собрались в комнате для трофеев.
В серебряном ящичке внесли сигары и предложили выбрать всем, кроме Питта. Его словно не замечали. После ритуала прикуривания: каждый подносил кончик сигары к огню свечи, разогревая табак до нужной температуры, — слуги начали разносить бренди, желто-коричневый напиток в экзотических бокалах. И опять Питт остался с пустыми руками.
