Станция подземки на Двадцать третьей улице сверкала электрическими огнями и белой плиткой. Среди пассажиров, заполнивших платформу, были представлены все слои общества: от мужчин и женщин, готовых к вечерним развлечениям, до едущих домой продавцов, рабочих и домохозяек. Промчался заполненный народом скоростной экспресс, и Эббот похвастал:
— Наша подземка позволяет миллионам жителей Нью-Йорка ездить на работу в небоскребы.
— Ваша подземка, — сухо заметил Белл, — позволяет преступникам ограбить банк в центре города и отпраздновать это на окраине раньше, чем на месте события появятся копы.
Подземка за несколько мгновений доставила их с окраины на угол Сорок Второй и Бродвея. Они поднялись в мир, откуда ночь была изгнана. Таймс-сквер ярко, как днем, озаряли огромные электрифицированные рекламные щиты, на которых тысячи ламп рекламировали театры, отели и рестораны. По улицам ехали автомобили, такси и автобусы. По широким тротуарам двигались толпы пешеходов.
Белл направился в отель «Никербокер» — первоклассную гостиницу с фреской Максфилда, изображающей веселого короля Коля,
[13]
в вестибюле. Контора Ван Дорна располагалась на втором этаже, довольно далеко от главной лестницы. Деловитый молодой человек с прилизанными черными волосами, серебряной булавкой в галстуке встречал гостей в со вкусом убранной приемной. В его сшитом на заказ костюме прятался пистолет, и он умел им пользоваться. А под рукой в ящике стола лежала еще и двустволка. Кнопкой, расположенной возле колена, он открывал дверь в заднюю комнату.
Задняя комната напоминала контору рекламного агентства со множеством пишущих машинок, электрических ламп под зелеными абажурами, стальными шкафами для папок, календарем на стене, телеграфным аппаратом и уймой телефонов на столе дежурного. Но за машинками сидели не женщины в белых кофточках, а детективы, составлявшие отчеты, обсуждавшие тактику действий или отдыхавшие от дежурства в отелях Таймс-сквер. Контора имела особый вход для клиентов, которым не стоило показываться в вестибюле отеля «Никербокер»; такие клиенты могли зайти в детективное агентство из переулка и выйти тем же путем.
Наряды Белла и Эббота вызвали поток комментариев.
— Ребята! Сегодня у нас в гостях оперные щеголи!
— Никогда раньше не видели джентльмена? — спросил Эббот.
— Куда это вы нарядились этакими пингвинами?
— В «Жарден де Пари» на крыше Хаммерштейновского театра, — ответил Эббот. — На «Фоллиз-1907».
— Что? У вас есть билеты на «Фоллиз»? — послышались возбужденные возгласы. — Как вы их добыли?
— Милостью босса, — сказал Эббот. — Продюсер, мистер Зигфельд, в долгу у мистера Ван Дорна. Что-то насчет жены, которая оказалась не его женой. Пошли, Исаак. Занавес поднимается.
Но Исаак Белл стоял неподвижно, глядя на шеренгу телефонов. Что-то не давало ему покоя. Что-то он упустил. Что-то забыл. Что-то плохое.
Перед его глазами встал пороховой причал Джерси-Сити. У Белла была фотографическая память, и он мысленно проследил весь путь от начала причала до воды, фут за футом, ярд за ярдом. Увидел пулемет «Виккерс», нацеленный на ворота, отделяющие причал от главного двора. Увидел тендеры с углем, которые приказал передвинуть для защиты ворот. Увидел цепочку вагонов с динамитом, дым, поднявшуюся в прилив воду, вдали кирпичный пассажирский вокзал Коммьюнипо с причалом для паромов.
Что он упустил?
Зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку среднего аппарата, который кто-то обозначил мазком помады как главный.
— Да, сэр, мистер Ван Дорн!.. Да, сэр! Он здесь… Да, сэр! Я передам. До свидания, мистер Ван Дорн.
Кладя трубку, он сказал Исааку Беллу:
— Мистер Ван Дорн сказал, что, если вы немедленно не покинете контору, вы уволены.
Они ушли из «Никербокера».
По пути на Бродвей Арчи Эббот, как гордый городской гид, указал на двухэтажный желтый фасад ресторана «Ректор». Обратил особое внимание на статую перед входом.
— Видишь этого грифона?
— Трудно не увидеть.
— Он охраняет самый большой в городе ресторан, где подают омаров.
Лилиан Хеннеси нравилось заходить в «Ректор». Проходя по тротуару мимо грифона, вступая в огромный желто-зеленый мир чудес из хрусталя и золота, ярко освещенный гигантскими люстрами, она представляла себя великой и любимой актрисой. Лучше всего были зеркала от пола до потолка, позволявшие всему ресторану видеть, кто входит во вращающуюся дверь.
Сегодня все смотрели на ее изумительное золотое платье, на ее бриллиантовое ожерелье и шептались о ее восхитительно красивом сопровождающем. Или, пользуясь термином Марион Морган, ее неоспоримо красивом сопровождающем. Жаль только, что это был всего лишь сенатор Кинкейд, по-прежнему неутомимо ухаживающий за ней и мечтающий заполучить ее состояние. Насколько интереснее было бы войти сюда с таким человеком, как Исаак Белл, красивым, но не смазливым, сильным, но не жестоким, твердым, но не грубым.
— Угадать, о чем вы думаете? — поинтересовался Кин-кейд.
— Я думаю, нам пора покончить с омарами и идти на представление. О, послушайте оркестр… Анна Хелд заходит!
Ресторанный оркестр всегда играл новую модную песенку бродвейской актрисы, когда она входила. Мелодия называлась «Не могу на тебя наглядеться».
Лилиан красивым голосом и точно в лад запела:
На самом северном краешке моего лице
И в самом северном уголке того же места…
А вот и она, французская актриса Анна Хелд, тонкая талия подчеркнута великолепным зеленым платьем, гораздо более длинным, чем те, что она носит на сцене. Вся — сплошная улыбка и блеск глаз.
— О, Чарлз, как замечательно! Я рада, что мы пришли.
Чарлз Кинкейд улыбнулся сказочно богатой девушке, подавшейся вперед через накрытый скатертью стол, и неожиданно подумал, как она на самом деле молода и невинна. Он готов был биться об заклад, что Лилиан училась стрелять своими прекрасными глазками, затверживая каждый жест Хелд. И хорошо затвердила, должен был он признать, когда она привычно окинула его взглядом с головы до ног.
Он сказал:
— Я рад, что вы позвонили.
— «Фоллиз» вернулись, — беспечно ответила Лилиан. — Я должна была пойти. А кому же хочется идти на спектакль в одиночестве?
Это прекрасно отражает ее отношение к нему. Ему не нравилось, что Лилиан им пренебрегает. Но когда он разделается с ее отцом, у старика не останется ни гроша, чтобы завещать дочери, а он будет так богат, что сможет купить Лилиан с потрохами. А пока, ухаживая за ней, он получает необходимый предлог, чтобы проводить с ее отцом больше времени, чем было бы позволено ручному сенатору, голосующему в поддержку железнодорожной корпорации. Пусть Лилиан посмеивается над своим чересчур старым, немного комичным ухажером, безнадежно влюбленным, незначительным и незаметным, как мебель. В конечном счете он завладеет ею — не как женой, а как вещью, как прекрасной статуей, чтобы наслаждаться, когда захочется.
