«Как же я устал», – подумал Митя, прислоняясь краем лба к холодному стеклу. Лоб не был горячим, и стекло не несло никакого облегчения, а только мерзко холодило. «Устали? – вкрался, переспрашивая, мягкий голос прямо в многострадальный остывший Митин лоб. – От чего же, позвольте?»
Если в начале фразы Митя и был настолько доверчив, что счел голос своим собственным, внутренним, то на слове «позвольте» его доверчивость поперхнулась, сошла с маршрутки и уступила сидячее место тревоге. Голос хмыкнул, и в голове воцарилось молчание: бархатное, впитывающее мысли.
Между тем лихая маршрутка, привычно икая на ухабах (где-то их находил водитель на ровной дороге?), неслась в темноте по так называемой Дороге смерти в Нижних Мневниках мимо несуществующей уже деревни Терехово навстречу микрорайону Крылатское, который за четыре десятилетия, прошедших со славной памяти Олимпиады, из невнятных прихолмовых выселок, вспоенных серебряным источником, в котором, по преданию, мыл руки после совершения своих кровавых злодеяний Иван Грозный, превратился… Нет, тпру! Начнем еще раз. Так вот – микрорайон Крылатское из безвестного веера дорожек, окружавших останки птицефабрики и олимпийские сооружения, превратился в место, лежащее одесную самой Рублевки. Здесь сияла сапфировым светом наполненная серебряными изделиями в человеческий рост галерея Zar, мигало лас-вегасовскими огнями казино «Третий Рим», собирал позолоченную молодежь кинотеатр «Матрица», а по-над атомным бомбоубежищем, поросшем травой и березками забвения, между простыми многоэтажками крылатчан и разлапистым «чазовским домом» отечественных кардиологов, не доходя буквально пяти минут до кромки леса, скрывавшего Центральную клиническую больницу, долго теоретически проживал российский президент № 1. Теперь мимо темных окон, перекрывая узкую Дорогу жизни, что соединяла микрорайон с миром, гонял с работы на дачу президент действующий, недавно под овацию автолюбителей пересевший на Stealth-вертолет.
Митя сидел загипнотизированный (привлечение профессионального месмериста не прошло для него даром) и лихорадочно записывал в блокнот приходившие в голову образы. Он описал аметистовое свечение мегабайка у врат в рокерский вертеп Sexton, ресторанчик а-ля рюс «Ермак Тимофеевич», подумал, не тиснуть ли в статье каламбурчик «рюс-таран», но устыдился: что это на него нашло? Он никогда не писал раньше городской лирики, гиляровщинкой, при всем уважении к великому певцу Москвы, не увлекался… В чем дело? Перо опустилось, на Митю упала тишина.
«Ну что, довольны?» – снова проснулся в голове черный бархатный голос.
«Чем?» – почти панически подумал Митя в ответ и все-таки сообразил обвести взглядом товарищей по маршрутке. Никого. Женщина в куртке цвета старой оливки (или спелой фисташки? Митя никогда не различал оттенки цветов). На голове мягкий бежевый платок с коричневыми цветами. В черных брюках и желтых носках, уходящих в почти мужские плоские туфли. Лет шестидесяти пяти. Нет, не может быть… Налево – развеселая парочка… «Телок да ярочка», – подсказало что-то в голове тем же самым бархатным и каким-то чужим тоном: человек, говоривший эту фразу, похоже, в первый и последний раз встречался с ней на страницах словаря Даля. Мите захотелось начать громко говорить что-нибудь, чтоб заглушить голос, но он сразу понял – бесполезно: только уронит лицо в грязь перед таинственным голосом из бархата, в который обернут обнаженный черный клинок. В голове усмехнулись.
«Образно, – сказал бархат. – Так что ж?»
Перед Митей сидел относительно молодой человек в черной бейсболке с гнутым козырьком, на котором уютно разместились темные очки; его ноги в джинсах и красных кроссовках как будто независимо от владельца привольно разлеглись в узком проходе маршрутки. Молодой человек смотрел в пространство перед собой и, похоже, что-то там видел. Насмотревшийся на Настоящего Гипнотизера Митя с негодованием отринул возможность вещания ему в голову кем бы то ни было в красных кроссовках, но для очистки совести наклонился к молодому человеку и, подумав, спросил:
– Простите, а до «Якитории» далеко еще?
Молодой человек перевел на Митю спящие глаза и сказал бы, наверное, «Чего?», если бы в голове у Мити не засмеялись сухим коротким смехом: «Ну уж… обижаете».
Митя отшатнулся от красных кроссовок, и его слегка подбросило без всякого ухаба. В тоске он перевел взгляд на стекло маршрутки и на секунду поймал за окном выхваченный вспышкой фонарного света острый профиль мужчины, сидевшего на пассажирском сиденье проезжавшего автомобиля. «Это он», – сказала ему собственная голова. Бархат молчал. Тогда Митя заговорил, вернее, задумал в ответ: «Ну и как? – для верности повторил он вопрос. – Здорово, мне понравилось. Впервые в жизни я пошел совсем уж против обстоятельств. Может, у меня и появились временные проблемы с Аленой, слишком уж велико было напряжение, но это пройдет. Алена умная. Она сама мне и помогала. Вот сейчас приеду к ней, и все опять будет хорошо. В сущности, если бы я был циничной скотиной, я бы сказал: пошла она, эта корпорация “Гнозис”!..»
«Ну-ну», – коротко остановил голос Митины мысли. Приобнажился черный клинок, и Митя благоразумно замедлился. «Я мог бы остановиться на достигнутом», – перефразировал он сам себя. «Вот как? – удивились у него в голове с чуть большей, чем хотелось услышать, толикой разочарования. – Редакторство в этом «Солдате» – предел ваших мечтаний? Даже если забыть о том, что ваше карьерное… телодвижение было сделано исключительно с подачи “Гнозиса”. Вы что же, неблагодарны, Митя? Печально».
Митя ахнул, очнулся и оглянулся. Вокруг чернели склоны Москвы-реки, потемневшей в ожидании зимы. Маршрутка тусклой янтарной каплей, по-прежнему подпрыгивая на любимых ухабах, неслась через мост, а Дорога смерти, приближавшаяся к слиянию с Дорогой жизни, совершенно опустела, и Митя остался наедине с рубцами, получившимися от черного клинка. Конечно, он был порядочен и благодарен.
Кроме того, он был весьма напуган, но отступить уже не мог.
* * *
На следующий день, зачем-то в семь часов утра и зачем-то в субботу, Митя был в корпорации «Гнозис». С Аленой они в минувшую ночь помирились окончательно, но по завершении процесса заснуть он уже не смог. Мите иногда нравилась бессонница – в остальном упорядоченной жизни она сообщала легкий оттенок мученичества, ведь человеку так сложно бороться с гравитацией, когда все вокруг наслаждаются горизонтальностью. И Митя решил: поеду-ка вновь к Изумрудной Скрижали, посижу рядом в кафе, чтобы у Алены кофейной посудой не греметь…
Приехал быстро, на такси, уютно и споро прошуршавшем по полуспящей мокрой Москве. Вчера на карточку как раз упал первый большой главредовский аванс, и Митя принялся его вдохновенно тратить, купив Алене роскошную пашмину на грядущие морозы (писк вернувшейся моды, якобы, вот бы послушать, как она пищит!) и скромное с виду колечко с кораллом и жемчужиной, покорившее его сердце сочетанием развратного алого и чистого белого. Так что можно было теперь и на такси… Предполагаемое утреннее кафе тоже было продолжением возросшего Митиного благополучия. И как не хотелось думать, что будет дальше! Que sera, sera
[13]
: копейки-то считать стыдно.
