— А что ты говоришь им о себе?
— Если честно, то я подстраиваюсь. Выдумываю что-нибудь подходящее. Если она говорит, что ее страшит рак груди, я скажу: «Надо же, какое совпадение! Мой отец умер от рака груди. Представляешь, у мужчин тоже такое бывает. Правда, редко — два случая на десять тысяч, — но бывает. И я ужасно этого боюсь».
— То есть врешь. Да?
— Конечно. К тому же мой папаша, насколько я знаю, пока жив.
— И они этому верят?
— Некоторые. Если ты хочешь пойти со мной, то либо поверишь, либо убедишься, что я стараюсь сделать тебе приятное. И не станешь бояться того, что будет у нас дальше. Понимаешь?
Ивон промолчала.
— Если все сложится как надо, — продолжил Робби, — мы хорошенько поужинаем. Обязательно раздавим бутылочку красного вина. Самого лучшего. Затем двинемся к тебе или в отель. А там я, как обычно, спрошу… — Он отважился бросить на нее короткий взгляд. — Где бы ты хотела, чтобы я прикоснулся к тебе в первую очередь?
Ивон вздрогнула.
— Может быть, ты желаешь, чтобы я тихо подошел сзади и положил ладони на бедра? Или коснулся грудей? Даже не коснулся, а лишь намекнул. Чтобы касание было легким, как дыхание. Твои соски станут такими твердыми, что станет немного больно.
— Не надо, — пробормотала Ивон. — Не надо обо мне.
Вообще-то она намеревалась прекратить этот разговор.
— А потом начинается раздевание, — произнес Робби. — Долгое. Я не люблю, когда разделись и давай, словно это такси и включили счетчик. У некоторых ведь как: только начали и тут же закончили. А я… нет, времени на раздевание не жалею. Юбка, блузка. Мне нравится снимать один слой за другим. И вот наконец она обнажена, и я радуюсь каждой частице ее тела, любуюсь, будто редкой драгоценностью. И не обязательно что-то интимное. Нет, прекрасно все. Локоть… плечо. Затем я сделаю что-нибудь неожиданное. Засуну язык наполовину в ухо. Но мне всегда хочется, чтобы это было именно то, что ей нужно. Ведь когда дело доходит до тонкостей секса, они все такие разные. Понимаешь? У каждой имеется своя маленькая особенность в получении удовольствия. С одной надо действовать энергично, интенсивно, а с другой, наоборот, медленно. Ласкай меня здесь, но не там. Мне нужно знать. Тогда мы оба будем свободны. Эта приходит в экстаз, когда я занимаюсь грудями, а та тут же кончает, как только моя ладонь коснется попки. Но такое всегда подарок. Всегда. Даже если это всего лишь пятиминутная возня в телефонной будке. Во мне сохранилась частица каждой женщины, с которой я когда-либо занимался любовью. Слава нам.
Он наконец замолчал. Ивон сидела, не проронив ни слова. Забавно, какие сюрпризы порой преподносит жизнь. Кто бы мог подумать, что она станет заинтересованно выслушивать откровения поднадзорного! Где-то вдалеке замычал клаксон грузовика. Ивон собиралась решительно потребовать прекратить эти разглагольствования. Хватит. Если бы Робби продолжил, она обязательно сказала бы. Но он сменил тему:
— Ну а чего боишься ты?
— Дались тебе эти страхи! — Ивон засмеялась.
— Я просто так, — не унимался он. — Тебе вовсе не нужно раскрывать никаких секретов. Просто скажи, чего ты страшишься больше всего?
Она посмотрела в окно. Было почти девять. На перекрестке ждал зеленого света мальчик. Его, очевидно, послали в магазин на углу. Он стоял без пальто, ежась от холода, с зажатой в руке коричневой сумкой.
— Смерти.
— Это не считается. Смерти боятся все.
— Нет, я имею в виду, на меня вдруг что-то находит. Будто в голове включили магнитофон. «Этому придет конец. Этому придет конец. Этому придет конец». Начинает меркнуть свет, и я исчезаю. В такие моменты я настолько напугана, что даже не могу пошевелиться.
«И одна. Самое ужасное, что в такие моменты я всегда одна. Совершенно одна». Разумеется, вслух она это ему не сказала.
Машина двинулась на зеленый свет, и по лобовому стеклу пробежали блики от дорожных огней. С серьезным выражением лица Робби выглядел еще привлекательнее.
— А ты? — промолвила Ивон. — Какой самый большой страх у тебя?
— У меня? — Он пожал плечами.
— Ну давай же!
— Только не смейся, хорошо? Сам я никогда ни над чьими страхами не подшучиваю. Например, девушка мне однажды призналась, что боится старости, потому что тогда у нее станут уродливыми ступни. Она говорила это очень серьезно, а я сочувственно кивал.
— Я не буду смеяться, — пообещала Ивон. — Говори.
— Порой я просыпаюсь ночью — это все звучит, конечно, глупо, — кругом темно, а я лежу и не понимаю, кто я есть. И просто цепенею от страха. И главное, не ясно, почему я не могу это вспомнить. То ли напуган, то ли наоборот. Нет, свое имя я помню. Если кто-нибудь меня окликнет, я отреагирую. Но в такие моменты я не ощущаю себя частью окружающего мира. Вроде как плаваю в темноте, плутаю на ощупь и жду, жду, жду, пока это ко мне вернется, и я осознаю, кто я, что я и какая у меня внутри начинка. А до тех пор просто ужас, и больше ничего. Странно?
— Да.
— Еще бы. Тебе такое неведомо.
— Ошибаешься. — Ивон попыталась призвать себя к порядку, ужаснулась тому, что делает, но снова не получилось. — У меня почти так же. Ведь я сотрудница спецслужбы, и мне часто приходится вживаться в чужой образ. Я просыпаюсь по ночам и сначала не понимаю, кто я. Задаю себе вопрос: «Кто я? Кто я?» — и вроде как жду, чтобы мне ответили.
Машина остановилась у ее дома.
— Да, это действительно страшно, — заметил Робби.
— Действительно, — отозвалась она и повернулась к нему. Он не шелохнулся, неожиданно почувствовав, что с ней так нельзя. Здравый смысл или интуиция… Ивон поморщилась от накатившей боли, казавшейся почти родной, дождалась облегчения и грустно кивнула.
Ивон вышла из «мерседеса» и, отвернув голову от холодного ветра, двинулась по скользкой дорожке к месту, которое сейчас считалось ее домом.
Март
15
— На конкурсе дебилов Барнетт Школьник наверняка занял бы призовое место, — заявил Робби Фивор. — Таких тупиц поискать нужно. Стоишь, бывало, перед судейским креслом и думаешь: «Боже, как же этот дуб сдавал экзамены на юридическом?» А потом до тебя доходит: да ничего он не сдавал. Это его брат, Криворукий, все устроил.
Говорят, в свое время Криворукий, теперь уже давно покойный, устраивал дела много сложнее, чем сдача экзаменов на юридическом. Соратник Тутса Нуччио, он имел многочисленные связи во всех влиятельных кругах, включая мафиозные. Прозвище Криворукий получил еще в сороковые годы, повредив правую руку в постыдной драке на расовой почве. Официально он был партийным функционером и одновременно владел крупным страховым агентством. Разумеется, оно процветало.
— Я слышал, — рассказывал Робби, — что своего брата Барни Криворукий посадил в судейское кресло, поскольку тот был слишком глуп для адвокатской практики. Парню, чтобы застегнуть ширинку, и то была нужна письменная инструкция. Сейчас-то он выглядит как настоящий судья — благородная седина и все такое — но на лице постоянно трогательное испуганное выражение. Типа «я вас всех очень люблю, только, пожалуйста, не задавайте трудных вопросов». Нормы доказательственного права для него темный лес. Этот тупица сидит в судейском кресле уже двадцать шесть лет и до сих пор принимает к сведению показания, основанные на слухах. Одному Богу известно, чем обязан Криворукому Брендан, потому что Школьник начал работать здесь с тех пор, как Брендан стал председателем судебной коллегии.
