— Туи?
— Судья, вы когда-нибудь передавали деньги лично Брендану Туи или получали от него какие-либо указания — в прямой или косвенной форме — по поводу того, как он хочет, чтобы вы отнеслись к тому или иному адвокату и приняли то или иное судебное решение?
— Лич-ч-но? — Школьника потрясло предположение, что он может общаться по таким делам лично с Бренданом Туи. — Да, я разговаривал с этим человеком несколько раз. Мой брат, Морис, ну тот самый Криворукий, он с ним беседовал. А я… Я имел дело с этим шмуком. Как его там зовут… Косиц. Я разговаривал с Косицем.
— Но в принципе у вас ведь есть возможность общаться с Бренданом Туи. Вы могли бы с ним встретиться? Например, спросить совета насчет того, как вести себя с нами…
Покрасневшие глаза Школьника расширились.
— С такой вот штуковиной на животе, как у него? — простонал он и показал на Робби. — О, конечно… конечно. Тогда я наверняка стану мертвецом. Поимею пулю в мозгах.
— Вы будете под защитой правительства Соединенных Штатов, — сказал Сеннетт. — Вас никто не посмеет тронуть.
— Правильно. И я все время буду жить с охраной? Мне изменят нос и дадут новое имя?
— Вы будете в полной безопасности и сейчас, и потом. Я вам это гарантирую.
Потом… Школьник осознал, что Сеннетт имеет в виду тюрьму. Его рот беспомощно раскрылся. Об этом судья даже не думал. Думал о позоре, скандале, отвратительных слухах, о том, что потеряет место судьи, вероятно, даже пенсию. Его лицо скривилось, он жалобно застонал и ударился в неудержимый плач.
— Вам следует подумать не только о себе, — промолвил Сеннетт и кивнул на выставленные на полках семейные фотографии.
— Ах! — Школьник судорожно прижал руку к горлу и попытался встать.
Неожиданно его левая нога подвернулась, и он откинулся назад под углом сорок пять градусов, задержавшись на мгновение в таком положении, как падающий лист на восходящем потоке воздуха. Затем земное притяжение взяло верх, и он тяжело повалился на пол, стукнувшись плечом о подлокотник дивана, а бедром о кофейный столик, на котором лежали судебные документы.
Все бросились к нему. Перевернули на спину. Школьник был в сознании и, казалось, мог реагировать, правда, только слезами.
— Вызвать «скорую»? — спросил Клевенгер.
— Не надо, — прошептал Школьник, поднимаясь на колени. — Это стенокардия. Закружилась голова. Я сейчас приму таблетку… просто мне нужно время… чтобы осознать это. — Макманис помог ему сесть на диван. Тот снова уронил лицо на руки и залился слезами.
Макманис отозвал всех в угол. Со стороны это выглядело, будто тренер дает указания баскетболистам перед выходом на площадку. Единственным, кто не принимал участия в разговоре, был Робби. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, похожий на загнанную лошадь, вряд ли способный что-либо адекватно воспринимать.
— Стэн, — тихо произнес Макманис, — если мы продолжим в том же духе, то убьем его.
— А что делать? — возразил Сеннетт. — Сейчас, когда этот муравейник только-только разворошился, еще можно вытянуть что-нибудь ценное, а потом они придут в себя, соберутся, и около каждого будет находиться адвокат. Давайте дадим ему несколько минут. Пусть успокоится. — Он попросил Клевенгера принести Школьнику воды, но Макманис не согласился с его доводами.
— Стэн, — медленно проговорил он, — это не наш человек. С его помощью Брендана не сделать. Никакого разговора у них не получится. Он не подпустит его и на пушечный выстрел. Провернет с ним такой же трюк, как и с Робби. А разве можно сравнить судью Школьника с Робби? То есть нас ждет полный провал, не стоит даже пытаться. А еще может получиться так, что на суде Школьник поклянется, будто Брендан ни о чем не ведал.
Сеннетт грустно уставился в пол.
— Стэн, — продолжил Макманис, — этот человек может быть нам полезен как свидетель. Давайте не будем убивать его сегодня.
— Вот черт, — пробормотал Сеннетт, подумал немного и наконец сдался, добавив: — Да, на первые полосы газет нам попадать еще рано.
Школьник оправился от потрясения и поплелся к узкой лестнице, бормоча:
— Прямо сейчас я это сделать не могу. Не могу. — Он пошатнулся и выправился, опершись обеими руками о стену. Бросил взгляд на посверкивающее обручальное кольцо и простонал: — О Боже, Молли… — Затем сделал шаг и снова закачался. Робби, который был к Школьнику ближе всех, подхватил старика, обнял за плечи, помог выпрямиться и подвел к лестнице, приговаривая:
— По одной ступеньке, Барни. По одной. И не торопясь.
Вот так, тесно обнявшись, они начали медленно подниматься наверх.
40
Шерм Краудерз жил в районе, который все называли Сборным пунктом. Это была намывная коса, выпирающая в реку Киндл. В доколониальные времена на этом месте стояла французская крепость, а когда заложили город, там устроили мастерские, где дубили кожу. К середине тридцатых годов двадцатого века грузовое судоходство на реке пошло на спад, и на этой косе стали селиться состоятельные чернокожие. Вскоре Сборный пункт превратился в анклав округа Киндл, его оккупировали представители немногочисленного среднего класса чернокожих. После Второй мировой войны сюда неожиданно ринулись белые смельчаки, и Сборный пункт стал, наверное, первым в США районом, где бок о бок проживали чернокожие и белые. Позднее начался неизбежный исход в другие районы города, ставшие более привлекательными, но в самое последнее время здесь в массовом порядке покупали дома молодые белые и азиаты, вызывая досаду у старожилов, грустивших, что Сборный пункт теряет свою «уникальность».
Но для афроамериканцев этот район сохранил особое значение. Выросшие здесь помнили разговоры о прежней жизни, гольф-клубах, балах, чего в других местах чернокожие никогда себе не позволяли. Поэтому многие афроамериканцы со средствами по-прежнему не желали отсюда уезжать.
К их числу принадлежал и Шерм Краудерз. Его дом был похож на него самого. Громадный мастодонт из красного кирпича в григорианском стиле со множеством белых колонн, поддерживающих над подъездной дорожкой трехэтажную галерею.
Группа Сеннетта прибыла сюда около двенадцати. Было поздно, но Стэн с Макманисом решили продолжить работу. К этому побуждал их не только цейтнот, но и тактика, которая всегда использовалась в подобных случаях. Подозреваемых предпочтительно застигнуть врасплох дома, в кругу семьи, часто неодетыми и посеять ужас перед перспективой, что их вытащат из комфорта в тюрьму. Этому Стэн научился, работая в Вашингтоне. Он внезапно являлся к обвиняемым — чаще всего это были «белые воротнички» — и, невзирая на презумпцию невиновности, которую они имели по закону, выводил на улицу с наручниках перед ожидающими репортерами. Несмотря на решительные протесты адвокатов, включая и меня, Апелляционный суд допускал применение подобных средств устрашения, и с этим ничего нельзя было поделать.
Робби оставили в тени, а остальные подошли к парадной двери. Стоило Сеннетту коснуться дверного звонка, как в доме начался переполох. Залаяла собака, сразу в нескольких окнах зажегся свет. Вспыхнула лампа над крыльцом, и из-за тяжелой дубовой двери гулкий бас осведомился:
