— Президент — крепкий малый, недаром в Принстоне когда-то заправлял. — Минз ухмыльнулся и одобрительно покачал головой. — Я бы лично с ним связываться не стал.
У Абрахама затуманился взгляд. Он ощутил неизбывную тоску и одиночество. Малыш Моисей, бедняга! Сердце заходится, как подумаешь, что он томится в тюрьме, черномазый среди черномазых, и все потому, что Абрахам Лихт лишил его своей отцовской любви…
— А об этом Элиху что-нибудь известно? Как он там сейчас? — спросил Абрахам. — Вроде у него немало последователей-негров в Гарлеме, и не только в Гарлеме. Вряд ли Вильсон захочет их обижать.
— Обижать черномазых? — воззрился на него Минз. — Как это?
— Да очень просто. Как обычно — «обижать».
— Черномазого?
— Черномазый — тоже человек, разве нет?
Минз пристально посмотрел на него и расхохотался, решив, что это шутка.
— Да ниггеры уже и думать о нем забыли, — выговорил он наконец, отдышавшись. — Они легко забывают. И прощают. Они совсем не такие, как мы.
Беседа перешла на другие темы: военную службу Минза (он загадочно обронил, что в качестве «немецкого агента И-13» действовал в треугольнике Вашингтон — Балтимор — Нью-Йорк и его окрестностях); нынешние его дела (он вел переговоры с одним миллионером, который изрядно нажился во время войны, нагревая правительство на оптовых продажах провианта, а теперь торговался с Минзом о цене бумаг, имеющихся на него в Бюро расследований); наконец, туманные, но грандиозные планы на будущее (ввиду грядущего «сухого закона» и неизбежной перспективы возникновения рынка подпольной торговли спиртным, открывается масса возможностей, не так ли?).
— Новая эра, Абрахам, новая заря, — заключил Минз дрожащим, как струна, голосом, крепко сжимая руку приятеля. — И вы прибыли как раз вовремя.
Абрахам Лихт и не спорил; подумал только, что, как ни странно, не испытывает того подъема чувств, того прилива энергии, какие должен был бы испытывать. Может, потому, что не ел уже несколько часов, а с другой стороны, уступая настояниям Минза, слишком много выпил (в Мюркирке, не общаясь с мужчинами, Абрахам вообще утратил вкус к выпивке). Кроме того, он уже и забыл, насколько утомительно общество Гастона Баллока Минза: тот говорит практически без остановки, прерываясь только на то, чтобы отдышаться либо похохотать вволю; то расходясь, то доверительно понижая голос, то добродушно подмигивая, то впадая в ярость, он временами удивительно напоминал самого себя былого — разоблаченного мошенника, жулика, закоренелого воришку; в то время он не носил модных костюмов и не угощал приятеля в роскошном баре вроде этого, где за стойкой мерцают высокие бутылки, бокалы и зеркала. Теперь он заимел привычку понижать голос, словно у него были основания опасаться подслушивания; а когда собеседник, приставив ладонь к уху, наклонялся поближе, вполне мог оглушительно расхохотаться и закончить фразу чуть ли не на крике.
Походя на Абрахама Лихта ростом и цветом кожи, Минз был на несколько лет моложе и на сорок фунтов тяжелее; голова у него была необычно круглой, каштановые с проседью волосы густыми, а улыбка — как у херувима. Его близко посаженные глаза постоянно сверкали и лучились чуть иронической мужской улыбкой; как и всякий настоящий мошенник, он сразу вызывал к себе доверие — это Абрахам Лихт вынужден был признать, — и в этот момент он внезапно ощутил себя старым, вовсе не готовым вернуться к Игре человеком.
Минз, однако же, не обратил ни малейшего внимания на то, что у собеседника изменилось настроение; бодро заказав очередную порцию виски, он продолжал болтать о своих связях в министерстве юстиции, в сенате, в конгрессе; о конфиденциальных расследованиях, которые он, без ведома Бернса, проводит в интересах Бюро особых докладов, или, может, Бюро надзора за иностранцами, или Бюро государственных доходов, или внешней разведки, или Бюджетного бюро…
В самом конце того долгого дня Минз вновь обнял Абрахама Лихта, склонился к нему и, подмигивая, сказал:
— Ради чего все это? Ради чего? Ради чести, говорю я, чести! Еще и еще раз — ради чести! Понимаете, мой друг? О да, вы-то уж понимаете, можно не сомневаться.
(Вероятно, кое о чем касающемся Гастона Баллока Минза — о том, о чем в уюте роскошного люкса он было почти запамятовал, — Абрахаму Лихту лучше было бы не забывать. Скажем, о той ужасной катастрофе в Филадельфии. Но нет: он убежден, что тогда Минз его не узнал, да и беднягу Харвуда тоже; а если и узнал, то никому ничего не сказал. «Потому что иначе он не вел бы себя со мной так дружески и откровенно», — подумал Абрахам, медленно раздеваясь и готовясь ко сну.)
VI
Большой налет на красных, как его впоследствии назвали, начался с эффектной акции, проведенной 1 января 1920 года, когда в нескольких американских городах у себя дома были схвачены и брошены в тюрьму двести человек, подозреваемые в подрывной деятельности и нарушившие, по утверждению «неукротимого квакера», Генерального прокурора Палмера, закон об антиправительственной деятельности. Не успели патриотически настроенные американцы оценить грандиозность этого деяния, как несколько дней спустя, 6 января, последовал арест двух тысяч подрывных элементов в тридцати трех городах!
— Одно странно, — заметил Абрахам Лихт, когда они остались вдвоем в кабинете Минза и принялись перелистывать газеты, — где это Палмер откопал столько имен. Ведь у нас в списке было не больше восьмисот.
На какой-то миг у Минза на лице появилось озадаченное выражение, хотя он сам признавался раньше, что порой выуживает имена из телефонных справочников таких городов, как Чикаго, Бостон и Нью-Йорк (известных благодаря обилию иммигрантов как рассадники анархизма и синдикализма); но затем ему пришло на ум самоочевидное объяснение: поскольку администрация исходит из того, что всякий, кто протестует против ареста красного или навещает его в тюрьме, естественно, сам красный, то со стороны полицейских было всего лишь логично без промедления арестовать и таких субъектов, будь то мужчины или женщины.
— Это мера предосторожности, — пояснил он. — И очень разумная мера. Ибо на протяжении каких-то двадцати четырех часов наш Генеральный прокурор с легкостью удлинил список подрывных элементов, а это производит впечатление, не так ли? Палмер теперь и сам может баллотироваться в президенты. Какие заголовки! Какая реклама! — Минз восхищенно поцокал языком.
— Да, но где же тогда предел? — задумчиво протянул Абрахам. — Выходит, если этих новых узников придут навестить их друзья и родственники, то и их арестуют, и тогда в течение нескольких дней в тюрьмах свободного места не останется. Просто мальтузианское предсказание в действии! — Он отшвырнул уже просмотренную газету и взял другую, где на первой полосе была помещена смазанная фотография, на которой полицейские тащили в фургон дюжину растерянных мужчин и одну или двух женщин. (Один из мужчин, высокий, широкоплечий, крепкий, светловолосый, с искаженным от боли лицом, по которому из рваной раны на голове текла кровь, был очень похож на… нет, признать это было выше сил Абрахама: Мой первенец, мой утраченный сын; ему не хотелось думать о разбившем его сердце Терстоне, о котором он ничего не слышал с того самого давнего дня, когда в Трентоне разыгрался трагический фарс.)
