Поскольку некоторые из этих приобретений были сделаны за счет продажи акций и ценных бумаг, финансовая деятельность принца Элиху привлекла внимание окружного прокурора, в чью мрачную резиденцию на юге Манхэттена принца Элиху таскали неоднократно, так что даже недоброжелатели принца в Гарлеме заговорили о том, что правительство Соединенных Штатов снова преследует его.
Но поскольку принц Элиху и его помощники исключительно щепетильны в своих уолл-стритских операциях и могут представить скрупулезнейший отчет по каждой сделке, белые расисты-чиновники бессильны. По крайней мере в настоящий момент.
(Элайше известно, что с него и его организации глаз не спускают город, штат и федеральные чиновники; что досье его в министерстве юстиции распухло, должно быть, до фантастических размеров; и это лишь вопрос времени…
«Но какое все это имеет значение, — шепчет Элайша, критически разглядывая в любимом зеркале свое худощавое лицо, изучая все еще живые, хоть и покрывшиеся красными прожилками глаза, а также, черт бы их подрал, верхние десны, которые опять кровоточили ночью, пачкая белоснежную наволочку. — Какое все это имеет значение, — повторяет он с беспечной улыбкой, — ведь в Игру никогда нельзя играть так, словно это всего лишь игра, потому что на самом деле она есть сама жизнь».)
VI
Конечно, принц Элиху должен жениться. У принца Элиху должны быть сыновья, которые унаследуют его имя и продолжат его святое дело.
Но во всем Гарлеме не найдется ему достойной пары.
Он навещает порой любезного, неизменно улыбчивого преуспевающего черного врача, который живет неподалеку, тут же, на Страйверз-роу, и ходит с бамбуковой палочкой с медным набалдашником в виде птицы, всегда весело щуря левый глаз, но от застенчивой толстушки, его дочери, девицы двадцати лет, огорчительным образом несет накрахмаленной бумазеей и сладковатым потом; полюбить такую Элиху не в состоянии.
Он навещает семью своего главного финансиста, эбеново-черного негра с Ямайки, человека веселого, наблюдательного, достойного, и видит, что дочь его — красавица, ее огромные, с густыми черными ресницами сияющие глаза манят тайной, тонкие выщипанные брови изогнуты в форме полумесяца, полные губы созрели для любви; но Элиху не может любить.
Еще его познакомили с симпатичной вдовой тридцати одного года, матерью десятилетней девочки, она рассказывает, что ее муж сложил голову во Франции, она тоже ведет себя с достоинством, отличается нервной грацией, тонкой талией, тяжелыми, как дыни, грудями, такими же, напоминающими зрелые дыни, бедрами, она соблазнительно облизывает губы кончиком розового язычка, и Элиху чувствует, как в нем растет желание, но сердце остается безучастным, он не может любить.
Еще к нему приводят смешливую молодую женщину с примесью пуэрто-риканской крови, с посверкивающими золотом зубами, с волосами, забранными в гладкий тугой узел, с накрашенными губами, созревшую для любви, ждущую прикосновения его мускулистых рук и бедер, его нетерпеливых губ, но хотя и смотрит он на нее в молчаливом восторге, полюбить не может, он не может любить.
И наконец, появляется славная пышка, совсем еще девочка, по имени Мина, он рассеянно слушает хвастливую болтовню ее родителей и думает: неужели она действительно так юна, почему они солгали насчет ее возраста? Мина? Мина? Почему от этого имени ему становится не по себе? Девушка стыдливо запинается, складывает губы бантиком, пряча крупные белые зубы, на ресницах от детского смущения дрожат слезинки; разумеется, Элиху сохраняет вежливость, ледяную вежливость, быть может, он просто слишком стар для брака, для плотской любви.
Его помощники обеспокоенно шушукаются — неужели он сдастся и прекратит поиски? Неужели нет на земле чернокожей женщины, которая способна ему понравиться? Элиху проводит рукой по лицу, на один нестерпимый миг он и Лайша сливаются воедино, в его слишком много повидавших глазах возникает острая боль, желудок, которому пришлось перенести столько болезней, сводит.
— Да, — говорит он, — то есть нет, — жестко поправляется он, — …вот именно, друзья мои, поиски Венеры Афродиты — слишком трудное дело.
VII
Хрупкая девушка, белая, яркая блондинка в старомодном дорожном плаще… внезапный порыв ветра откидывает с лица капюшон… нижняя губа закушена, глаза прищурены — напряжение Игры таково, что один этот взгляд — как лезвие бритвы, как вспыхнувшая спичка… поодаль, в нескольких ярдах, но, конечно же, не случайно, комично семенит, заигрывая с ней, долговязый тощий негр средних лет с аккуратной бородкой, безупречно ухоженный, с седеющими волосами, заметно сутулый, пожалуй, чем-то напоминающий священника: очки без оправы, строгий черный котелок, под мышкой палочка — точь-в-точь как белый.
Лайша шепчет:
— Ну, как все прошло — прошло?
Девушка шепчет:
— Помолчи, пока не останемся вдвоем!
Лайша шепчет:
— Ах ты, красавица задавака!
Девушка шепчет, лукаво, соблазнительно прищурившись, дразня и играя (в конце концов, она ведь всего-навсего ребенок):
— Еще какая, дай срок, сам увидишь!
И Лайша шагает, постукивая палочкой, лопаясь от гордости, строго смотрит вперед, осмотрительно соблюдая дистанцию между собой и юной белой проказницей, чей смех звенит, как осколки разбитого в соседней комнате стекла. О, сладостная Миллисент, грешная спутница его души, которую когда-нибудь он будет любить, о чем Дьявол-Отец и не догадывается.
Элайша, который был, когда-то давно, в Мюркирке; Элиху, который есть в огромном шумном королевстве Гарлема; но в иные безнадежные моменты (чтобы быть точным — часы) это Элайша, который есть, мрачный и дрожащий от гнева за непроницаемой маской принца.
Принц не знает и знать не желает сухопарых белых женщин, белых дьяволиц с сухой болезненной кожей, напоминающей кожу на брюшках ползучих гадов, женщин в завернутых по-дурацки чулках, в мальчишечьих шапках, в тонких платьях, под которыми смутно угадываются очертания белья; с губами, накрашенными темной помадой а-ля Клара Боу (или это Гилда Грей со своим разнузданным шимми, или уродина Теда Бара, позирующая перед объективом с гигантским змеем, протягивающим к ней свой длиннющий язык?). Принц ничего не помнит о Дьяволе-Отце, не говоря уж о Милли, или Мюркирке, или лживых словах белых братьев; принца вывернуло бы наизнанку от брезгливости, ибо в его глазах все белые — больные, а сама мысль о связи с белой женщиной вызывает у него отвращение.
Элайша же кое-что припоминает — иногда; Элайша обречен помнить до тех пор, пока у него не отшибет память; но, по правде говоря, с годами — с бурными годами и днями, последовавшими за его вторым рождением! — воспоминания становятся все более смутными и отрывочными, иногда он даже перестает ненавидеть свою юную белую невесту.
Порождение Дьявола-Отца, вот кем она была; зараженная его алчностью.
Она, кого он любил, обожал, желал так страстно, зачарованная Дьяволом, согласилась, будто Лайша и другие — одно и то же; что цвет кожи не делает различия между ними.
