Но иногда в своих снах она подолгу бродила по бесконечным и незнакомым коридорам сиротского приюта или вдруг оказывалась на спортивной площадке, посыпанной песком (площадка почему-то казалась знакомой), и кружилась там в каком-то странном танце, и площадка была обнесена сетчатой изгородью. И там, из-за этой изгороди, кто-то наблюдал за ней. Кто?.. Неужели Темный Принц? Неужели он пришел за ней?.. Ей никак не удавалось разглядеть того, кто за ней наблюдает. А еще она иногда бродила по Ла-Меса, в одних лишь трусиках, и искала дом, где жили они с мамой, и никак не могла его найти, и не в силах была произнести вслух волшебное слово, которое бы привело к этому дому. А ведь она знала это слово — ГАСИЕНДА. Она была девочкой из сказки, начинавшейся с Жили-были. Она была Нормой Джин, которая ищет свою маму. И в то же время осознавала, что уже давно не маленькая девочка, нет, она замужняя женщина. И нежное потайное местечко между ног было отдано мужчине в полное его распоряжение и кровоточило, и на него претендовал Темный Принц.
Сердце мое было разбито. Я плакала и плакала, никак не могла остановиться. А когда он ушел, стала думать: как же наказать себя за то, что совершила? Ибо те порезы на руке быстро зажили, ведь здоровье у меня просто отменное. Живя одна, она вдруг обнаружила, что полотенца можно менять всего раз в неделю, а то и реже. И постельное белье тоже не было нужды менять чаще раза в неделю, а то и реже. Ибо рядом не было потного и пылкого молодого мужа, который бы его пачкал. А сама Норма Джин была невероятной чистюлей, без конца умывалась и принимала ванну, без конца стирала и перестирывала вручную свои ночные рубашки, нижнее белье и хлопчатобумажные чулки. Ковра у нее в комнате не было, а стало быть, не было нужды чистить его; раз в неделю она брала в подсобке у домовладелицы швабру и всегда аккуратно и в срок возвращала ее на место. У нее не было ни плиты, ни печи, которые надо постоянно мыть и отскабливать от грязи. Не считая подоконников, в комнате почти не было других поверхностей, на которых накапливалась бы пыль, а потому и с пылью особых проблем не возникало. (При воспоминании о Старине Хирохито на лице у нее всегда возникала довольная улыбка. Она и от него избавилась, наконец-то!) Съезжая с квартиры в Вердуго-Гарденс, она перевезла почти все вещи мужа к Глейзерам. Пусть хранятся у них в доме. Она была твердо уверена в том, что Глейзеры будут свято хранить эти вещи до возвращения Баки. Но Норма Джин знала: Баки никогда не вернется.
Во всяком случае, к ней.
Если б любил ты меня, ни за что бы не бросил.
Если оставил меня, значит, совсем не любил.
И если не считать того, что за океаном гибли люди, что солдаты получали ранения и оставались калеками, что там кругом дымились развалины, Норме Джин нравилась война. Война была столь же постоянна и надежна, как чувство голода или сон. Война была всегда и везде. О войне можно было заговорить с любым, даже незнакомым человеком. Война постоянно присутствовала в радиопрограммах. Война была сном, который снился всем без исключения. Во время войны просто невозможно быть одиноким. С того самого дня, с 7 декабря 1941 года, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, и затем, на протяжении нескольких лет — никакого одиночества. В троллейбусе, на улице, в магазине, на работе в любое время вы могли спросить любого человека. Спросить встревоженно, настойчиво или как бы между прочим: Ну, что произошло сегодня? Ибо всегда что-то происходило или должно было произойти. В Европе и на Тихом океане постоянно происходили все новые сражения. Новости были или плохие, или хорошие. И вы моментально соглашались с чужим человеком, делились с ним радостью или же, напротив, грустили и сожалели вместе с ним. Совершенно чужие, незнакомые люди плакали вместе. Все внимательно слушали. У каждого было свое отдельное мнение.
В сумерках, с приближением ночи и сна, мир словно тускнел для каждого. Наступало странное, какое-то волшебное время, так казалось Норме Джин. Фары автомобилей были затенены, запрещалось зажигать свет в комнатах без плотных штор, в витринах лавок и магазинов. По радио звучали предупреждения о воздушной тревоге. Предупреждения были ложными, питались они слухами об угрозе вторжения. Всегда можно было пожаловаться на нехватку продуктов или других товаров. По черному рынку ходили свои, отдельные слухи. Норма Джин в рабочей одежде, комбинезоне, блузке и свитере, с аккуратно подобранными под косынку белокурыми волосами вдруг с удивлением обнаружила, что может непринужденно и с легкостью заговорить с совершенно незнакомым человеком. В присутствии родственников мужа она робела, заикалась, даже в разговоре с мужем иногда случалось такое, если он бывал в дурном расположении духа. Но, говоря с дружелюбно настроенными незнакомцами, а они все по большей части были настроены очень дружелюбно, никакого смущения она не испытывала.
Особенно дружелюбны были мужчины. По их глазам сразу становилось ясно, что они считают ее привлекательной, все, даже старики, те, кто годился ей в дедушки. Этот особый теплый ищущий взгляд говорил о желании и служил Норме Джин утешением. Ну по крайней мере когда находилась она в общественном месте. Но стоило кому-либо из них спросить, не желает ли она пообедать, сходить в кино, Норма Джин тут же ненавязчиво демонстрировала им два кольца. И если ее спрашивали о муже, отвечала тихо:
— Он за морем. В Австралии. — Порой она слышала собственный голос — в такие моменты он словно не принадлежал ей, — произносивший: — Пропал без вести в Новой Гвинее. — А иногда: — Погиб во время боевых действий, где-то на островах.
Однако чаще всего мужчины говорили о том, как война затронула их жизни. Скорее бы она закончилась, эта чертова война, говорили они. А Норма Джин думала про себя: лучше никогда бы она не кончалась.
Ибо она получила место на заводе только благодаря нехватке мужской рабочей силы. И только во время войны могли появиться женщины — водители грузовиков, женщины-кондукторы в троллейбусах, женщины-дворники, женщины — машинисты подъемных кранов, даже кровельщики, маляры и садовники. Да и вокруг, куда ни глянь, полно женщин в военной форме. По самым скромным подсчетам Нормы Джин, на одного мужчину, работавшего на заводе, приходилось по восемь-девять женщин. Не считая, разумеется, занятых в руководстве и управлении, там женщин не было. Войне она была обязана своей работой, войне она была обязана своей свободой. Благодаря войне она получала зарплату и, проработав на заводе всего три месяца, уже успела получить повышение и надбавку — в двадцать пять центов в час.
Она так ловко управлялась на конвейере, что ее отобрали для более сложной работы — покрывать фюзеляжи самолетов жидким аэролаком. Вонь в этом цеху стояла чудовищная, от нее постоянно тошнило. Казалось, она проникает в мозг и в мозгу танцуют крохотные пузырьки, подобные пузырькам шампанского. Вся кровь отливала от лица Нормы Джин, перед глазами плыло.
— Пойди глотни свежего воздуха, Норма Джин, — говорил добросердечный прораб, но Норма Джин отвечала быстро:
— Нет времени! У меня нет времени! — И смеялась, и вытирала глаза. — Нет времени! — И чувствовала, что и с языком творится что-то странное — он разбухал и с трудом умещался во рту.
