Норма Джин очень гордилась тем, что она всегда оставалась.
На первой же неделе работы в агентстве Прина она столкнулась с шикарной рыжеволосой девушкой. Норма Джин только что вошла, а девушка уходила, спускалась по ступенькам, звонко и сердито стуча каблучками. Темно-рыжие волосы спадали ей на глаза, как у Вероники Лейк, одета она была в плотно облегающее черное платье из джерси, под мышками виднелись пятна от пота. Яркая малиновая помада, румяна на щеках и запах духов — настолько сильный, что сразу заслезились глаза. Девушка была ненамного старше Нормы Джин, но выглядела несколько потасканной. Уставилась на Норму Джин, которую едва не смела с пути, а потом вцепилась ей в руку.
— Господи! Кого я вижу! Мышка! Ты ведь Мышка, верно? Норма Джейн… Джин?
То была не кто иная, как Дебра Мэй из сиротского приюта. Их койки стояли рядом, и Дебра Мэй почти каждый день плакала по ночам, а может (ибо в сиротском приюте не всегда можно было понять), плакала по ночам сама Норма Джин. Но только теперь Дебру Мэй звали Лизбет Шорт — это имя она произнесла с горечью, сразу было видно, что не она его выбирала и что оно ей совсем не нравилось. Она работала в агентстве по контракту, фотомоделью. А возможно (Норма Джин так и не поняла, не решилась спросить), Дебру Мэй только что вышибли из агентства. И агентство задолжало ей определенную сумму денег. Она предостерегала Норму Джин от той ошибки, что совершила сама, и, естественно, Норма Джин спросила, какой именно ошибки, и Дебра Мэй ответила:
— Брала деньги у мужчин. Если возьмешь и в агентстве об этом узнают, все, пиши пропало! Не успокоятся, пока не отберут все. А потом им подавай еще и еще!
Норма Джин растерялась.
— Что?.. Я думала, в агентстве не разрешают брать деньги.
— Это они только так говорят, — скривив губы, заметила Дебра Мэй. — Я хотела стать настоящей моделью, и еще меня пригласили на прослушивание, на киностудию, и вот… — Она удрученно затрясла рыжей гривой. — Теперь все пропало!
Норма Джин начала неуверенно:
— Так ты хочешь сказать… что брала деньги у мужчин? За с-свидания?
Судя по выражению лица, она этого не одобряла, и тут Дебра Мэй так и вспыхнула:
— А что тут такого? Будто никогда не слышала! Значит, осуждаешь, да? Почему? Только потому, что я не замужем? (Дебра Мэй покосилась на левую руку Нормы Джин, но та уже, разумеется, не носила колец: нанимать замужних женщин в модели было не принято.)
— Да нет, нет, что ты…
— По-твоему, получается, только замужняя женщина имеет право брать деньги с мужика за то, что он ее трахает, да?
— Нет, Дебра Мэй, просто я…
— Разве в том, что мне нужны деньги, есть что-то отвратительное? Да поди ты к черту!
И Дебра Мэй яростно оттолкнула Норму Джин и пронеслась мимо нее к выходу — с натянутой, как струнка, спиной, с гордо поднятой рыжеволосой головой. Ее каблучки стучали, как кастаньеты.
Растерянно моргая, Норма Джин провожала взглядом свою сестру по сиротству, с которой не виделась лет восемь. Ощущение было такое, словно Дебра Мэй влепила ей пощечину. Норма Джин даже крикнула вслед:
— Дебра Мэй, погоди!.. Скажи, ты слышала что-нибудь о Флис?
И тогда Дебра Мэй обернулась через плечо и злобно и мстительно выкрикнула в ответ:
— Флис умерла!
Дочь и мать
Я еще не горжусь собой. Но мне бы очень хотелось гордиться. Она посылала тщательно отобранные снимки из «Парада», «Фэмили серкл» и «Колльерс» Глэдис Мортенсен, в психиатрическую больницу. Нет, снимков в обнаженном или полуобнаженном виде среди них не было. На всех фотографиях красовалась полностью одетая Норма Джин — то в свитере и жилетке ручной вязки; то в джинсах и клетчатой ковбойке, с волосами, заплетенными в мелкие косички, как у Джуди Гарланд в фильме «Волшебник из страны Оз», и она стояла на коленях рядом с двумя прелестными барашками и, счастливо улыбаясь, поглаживала их по мягкой белой кудрявой шерстке. Или же она представала в образе старшеклассницы (из серии «Снова в школу»), и на ней были плиссированная юбочка в красную клетку, белая водолазка с длинными рукавами, кожаные сандалии, коротенькие белые носочки, а ее медово-золотистые волосы были собраны в пышный конский хвост. И она улыбалась и махала рукой кому-то, находившемуся за камерой, «Привет!» Или «Прощай!»
Но Глэдис ни разу не ответила.
— Да мне-то что? Мне все равно!
Ей начал сниться один и тот же сон. А может, он снился ей всегда, только она не помнила. Между ног у меня рана. Глубокий порез. Да, именно так, порез. Глубокая рана, пустота, из которой выходит кровь. Имелся и вариант этого сна, который она называла «сном о ране», и в этом сне она снова была маленькой девочкой. И Глэдис опускала ее в горячую воду, от которой валил пар, и обещала как следует вымыть ее, и «все тогда будет у нас хорошо», и Норма Джин безнадежно цеплялась за руки Глэдис, и хотела вырваться, и одновременно боялась, что мать ее вдруг отпустит.
— Нет, пожалуй, мне, наверное, не все равно. И это следует признать!
Теперь она зарабатывала деньги, много денег — и в агентстве Прина, и по контракту на Студии. И решила, что пора наконец навестить Глэдис в психиатрической больнице в Норуолке. Из телефонного разговора с лечащим врачом выяснилось, что Глэдис Мортенсен «почти полностью поправилась, насколько это вообще возможно в ее случае». За десять лет со дня госпитализации пациентка неоднократно подвергалась лечению шокотерапией, что помогло свести до минимума «припадки маниакальности». В данное время она постоянно принимает по специальной схеме сильнодействующие средства, помогающие побороть и возбуждение, и депрессию. Согласно больничным записям она уже в течение достаточно длительного времени не пыталась «причинить вреда» ни себе, ни окружающим.
Норма Джин взволнованно спросила врача, не считает ли он, что ее визит к матери может оказаться «огорчительным», на что психиатр ответил:
— Огорчительным для кого, мисс Бейкер? Для вас или вашей матери?
Норма Джин не видела маму десять лет.
Но несмотря на это, сразу же узнала ее, худую поблекшую женщину в полинялом зеленом халатике с неровно подшитым подолом. Или, может, пуговицы на халатике были застегнуты неправильно?..
— М-мама?.. О, мама! Это я, Норма Джин!
Позже Норме Джин, робко обнявшей мать, которая не ответила на объятие, но и не сопротивлялась, начало казаться, что обе они тогда разрыдались. На деле же разрыдалась только Норма Джин, сама себе удивляясь, что так расчувствовалась. Когда я только начала брать уроки актерского мастерства, заплакать никак не получалось. После Норуолка я могла заплакать в любую секунду.
Они сидели в зале для посетителей, среди совершенно посторонних людей. Норма Джин смотрела на маму и улыбалась, улыбалась. И при этом чувствовала, что вся дрожит, и не в силах была произнести ни слова — перехватило горло. И еще (к своему стыду) она вдруг почувствовала, что морщится от отвращения — потому что от Глэдис скверно пахло. Кислым противным запахом давно не мытого тела.
