На одном из снимков, которым она особенно гордилась (делал его не Отто, а фотограф со Студии), Норма Джин сидела среди восьми молодых женщин, работавших в 1946-м на Студии по контракту. Расположились они тремя рядами, стояли, сидели на диване и на полу. И Норма Джин мечтательно смотрела куда-то в сторону от камеры, губы полураскрыты, но не улыбаются. В отличие от нее все остальные ее конкурентки улыбались прямо в камеру, а глаза их так и молили: Взгляни на меня! Взгляни! Только на меня! Мистеру Шинну, агенту Нормы Джин, не нравился этот снимок, потому что она не соизволила принарядиться к съемкам. На всех девушках были ослепительные туалеты. На Норме Джин — белая шелковая блузка с глубоким V-образным вырезом и пышным бантом. Такие блузки носят обычно юные благородные леди из приличных семей, а не сексуальные фотомодели. Правда, Норма Джин сидела на ковре, скрестив ноги и широко расставив колени — так усадил ее фотограф, — и были видны ноги в шелковых чулках. Но при этом на ней была темная юбка, и руки она сложила на коленях, и потому нижней части тела было толком не разглядеть. Нет, не было в этом снимке ничего такого, что могло бы оскорбить придирчивый взгляд Глэдис.
Глэдис, хмурясь, смотрела на фото, потом повернула его к свету, точно то была какая-то головоломка; и Норма Джин заметила с нервным виноватым смешком:
— Кажется, что никакой Нормы Джин здесь нет, да, мама?.. Ничего. Вот стану актрисой, если мне позволят, конечно, и буду изображать самых разных людей. Буду работать все время. И тогда… уже никогда не останусь одна. — И она умолкла, ожидая, что скажет на это Глэдис. Что-нибудь лестное или ободряющее. — Верно, м-мама?
Глэдис еще больше нахмурилась и медленно обернулась к Норме Джин. В ноздри ударил кисловатый затхлый запах. Не глядя в глаза дочери, Глэдис пробормотала нечто похожее на «да».
Норма Джин не сдержалась:
— М-мой отец… он, кажется, тоже работал на Студии, по контракту? Ты говорила. Где-то году в 1925-м, да? Знаешь, я пыталась найти его фотографию в старых папках, но…
Такой реакции от Глэдис она не ожидала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она смотрела на Норму Джин так, словно видела ее впервые в жизни, смотрела яростными голыми глазами без ресниц. Норма Джин так испугалась, что выронила половину снимков. Наклонилась и стала собирать их, вся кровь так и прихлынула к лицу.
Скрипучим, словно проржавевшая дверная петля, голосом Глэдис спросила:
— Где моя дочь? Она сказали, что ко мне должна приехать дочь! Я тебя не знаю! Кто ты такая, а?
Норма Джин спрятала лицо в ладонях. Она понятия не имела, кто она такая.
И тем не менее она упрямо продолжала навещать Глэдис в Норуолке. Приезжала снова и снова.
Настанет день — и я привезу маму к себе домой. Обязательно!
Октябрь 1946-го, ясный ветреный день.
На автостоянке близ Калифорнийской государственной психиатрической больницы в Норуолке сидел, ссутулившись за рулем маленького черного внедорожника марки «бьюик», Отто Эсе и ждал свою девушку. Девушку, которой он похвалялся, точно какой-нибудь оуки дойной коровой, возя с собой повсюду. Да дай любой девчонке такой бюст и такой размер бедер, и уже никакой ай-кью не нужен. И еще она его просто обожала. И, Господи, до чего ж она была мила и забавна, хотя и глупышка, конечно. Иногда пыталась порассуждать с ним о «м-марксизме» (она читала «Дейли уоркер», он приносил ей эту газету), а также о «смысле жизни» (пыталась читать Шопенгауэра и других «великих философов»). Сладкая, как тающий на языке коричневый сахар. (Удалось ли Отто Эсе действительно «распробовать» эту девушку? Друзья и знакомые подвергали это сомнению.) Он ждал ее вот уже целый час, а она навещала свою сумасшедшую мамашу в психушке. Однако до чего же мрачное это местечко, Калифорнийская государственная психиатрическая больница. Б-р-р! Хуже не бывает! Как-то не хотелось думать о том — впрочем, Отто Эсе не слишком и думал, — что безумие передается по наследству. Через гены. Бедная славная малышка, Норма Джин!.. «Детей ей лучше не заводить. Впрочем, она это и сама понимает».
Отто Эсе курил крепкие испанские сигаретки и нервно вертел в руках фотоаппарат. Он никому не позволял прикасаться к своему фотоаппарату. Это было бы равносильно тому, как если б кто-то ухватил его за член. Нет уж, увольте! А вот наконец и Норма Джин появилась, бежит к нему, торопится. На лице застыло какое-то отрешенное выражение, идет, оступается в туфлях на высоченных каблуках.
— Привет, детка.
Отто Эсе отшвырнул сигарету и начал снимать ее. Выбрался из «бьюика», присел на корточки. Клик, клик, клик!.. То была радость его жизни, смысл существования. Для этого он родился на свет. И ну его к чертям собачьим, этого старого пердуна Шопенгауэра! Может, жизнь и есть не что иное, как слепая воля и бесцельное страдание, но кто об этом думает в такие вот моменты? Снимать девушку с искаженным от слез лицом, прыгающими грудками и соблазнительной попкой — вот в чем смысл его жизни. Такая молоденькая, а иногда выглядит просто ребенком, которого втиснули в тело зрелой женщины. Такая невинная, что так и тянет иногда притронуться к ней пальцем — словно для того, чтобы хоть немного испачкать. Бедняжка, она плакала, глазки распухли, по щекам черными полосками размазана тушь, прямо как у клоуна. На груди, на розовом свитере из хлопковой пряжи — темные пятна от слез, как от дождевых капель. А светло-серые льняные слаксы, купленные не далее как на этой неделе в комиссионном магазине на Вайн, куда сдавали прошлогодние вещи жены и подружки исполнительных продюсеров со Студии, безнадежно измяты в промежности.
— Лицо дочери, — произнес нараспев голосом священника Отто. — Не слишком сексуально. — И он выпрямился и принюхался к Норме Джин. — Знаешь, от тебя к тому же и воняет.
Урод
Уже по тому, как они энергично принялись ее уверять — Все в порядке, Норма Джин, эй, Норма Джин, все о’кей, — она сразу поняла, что на самом деле это не так. Она вернулась туда, где плакала девушка, рыдала и смеялась одновременно. Это была она сама, она шла к стулу, одному из складных стульев, расставленных полукругом; она была взвинчена сверх всякого предела, ее сотрясали конвульсии.
Она не играла, нет, это не было похоже на актерскую игру. Это было глубже, нежели просто игра. Это было слишком грубо, слишком «сыро». Нас ведь учили технике игры. Учили симулировать эмоции, а не быть носителями эмоций. Но ни в коем случае не быть громоотводом, по которому эти эмоции попадают на землю. Она просто испугала нас, и это трудно простить.
О ней говорили, что она слишком «впечатлительна». Единственная из всех ни разу не пропустила ни одного занятия. Актерское мастерство, танцы, пение. И всегда приходила раньше всех. Иногда ей приходилось ждать перед запертой дверью. Она была единственной, кто день за днем являлся при «полном марафете» — безупречно причесана, накрашена и одета. И совсем не походила ни на актрису, ни на модель (мы же видели ее снимки на обложках журналов «Шик» и «Сэр!», они производили впечатление).
