Она шагнула на территорию «Центра Троя», но Эрик был в заднем помещении, где занимался учетом. Оно и к лучшему, потому что он запретил ей заходить к нему на работу. Хозяин магазина, мистер Трой, стоял за прилавком, настраивая гитару для какого-то странноватого вида парня. Эди пролистала постеры, читая слова песен Уитни Хьюстон и Селин Дион. Как же им не быть знаменитыми: идеальные зубы, идеальная грудь. А будь у них экзема — где бы они оказались? Слава — генетическая лотерея, точно так же, как и любовь. Эди ничего не унаследовала ни от неизвестного мужчины, ставшего ее отцом, ни от матери, которая невесть куда исчезла из Алгонкин-Бей через шесть лет после ее рождения.
Так что воспитывала ее бабуля, старая карга, которая создавала такую атмосферу, что Эди всегда чувствовала себя тупой уродиной. На один краткий, дивный миг она возомнила было, что привлекательна, когда Эрик обратил на нее внимание. Одно время у нее даже были связанные с ним сексуальные фантазии, но здесь, как и во многом другом, она впитала мнение Эрика — впитала всем своим существом. «Эди, — говорил он ей, — ты создана для более важных вещей, чем секс. Мы оба. И нам с тобой выпало раздвинуть границы человеческих возможностей».
Эди быстро пересекла холодную автостоянку и взяла в «Тиме Хортоне» два шоколадных пончика и большой кофе. Алгонкин-Бей мог похвастаться семнадцатью пончиковыми. Эди знала точное количество, потому что в один особенно бесцельный, пустой денек она их все пересчитала, описав длинную кривую по всему городу. Пончики пришлись как нельзя более кстати, и к тому времени, как Эди вернулась в аптечный отдел, она уже чувствовала себя гораздо спокойнее.
Марго, запыхавшись, влетела через несколько минут, засунув пальто и сумочку под прилавок, между двумя кассовыми аппаратами. Эди даже взглядом ее не удостоила.
Иногда за работой Эди умела погружать себя в подобие транса, и время шло быстрее. Бывало, она поднимала глаза, и надо же, уже семь часов, куда девался день? Но сегодня время еле ползло. Она вспоминала слова Марго и этот тошнотворный смех и почти не думала о связанном парне в подвале, о том, что у него прострелена нога. Однако, когда Квереши попросил ее приглядеть за аптекой, пока он сходит в туалет, Эди отсыпала полсотни таблеток диазепама в пластмассовый пузырек, который теперь всегда носила в кармане.
Когда Квереши вернулся, она спросила:
— Что бы вы дали человеку, если бы хотели, чтобы он не спал, но лежал совершенно спокойно, без движения?
Гладкое коричневое лицо мистера Квереши сморщилось, точно ядро грецкого ореха.
— Например, если необходимо облегчить проведение хирургической операции?
— Да. Человек не должен шевелиться, что бы вы с ним ни делали.
— Естественно, такие препараты существуют, да, но мы их у себя не держим. А что, мисс Сомс, вы планируете сделать операцию какому-нибудь бедняге?
— Мне просто нравится узнавать новое, вот и все. Может, когда-нибудь пойду учиться на фармацевта, я откладываю деньги.
— Я сам учился медицине, да, в Калькутте. Но мой диплом не признают в этой стране, так что пришлось мне здесь заново изучать фармацевтику. Три предмета они мне зачли. Семь лет учебы свелись всего к трем предметам, да, я был поражен, это ничтожно мало. Я мог бы стать прекрасным хирургом, но мир несправедлив.
— Мне кажется, когда-нибудь я смогу совершить что-то особенное, мистер Квереши. — О да, весьма особенное. Накануне вечером она записала в дневнике: «Скоро я буду готова убить сама. Этот недоносок в подвале не доставит хлопот, но, может быть, я позволю Эрику им заняться. Думаю, лучше мне начать с кого-нибудь женского пола. Я уже подыскиваю кандидатуру».
— Найдите себе умного советчика, когда решите куда-нибудь поступать, мисс Сомс. У вас не так уж много возможностей, да. В мире царит дискриминация — не только в отношении людей со смуглым цветом кожи, но и в отношении таких женщин, как вы.
«Таких женщин, как вы». Она знает, что он имеет в виду, паршивый пакисташка. Простушек вроде тебя. Женщин с отвратными рожами. Ему незачем продолжать, я сама все понимаю и отлично слышу это превосходство в голосе. Я бы тебе, сволочь, даже пса оперировать не доверила, не говоря уж о человеке. Квереши передал ей пузырек с таблетками, который она положила в пакет, чтобы отдать хлипкой старушонке по ту сторону прилавка.
— Двадцать девять пятьдесят.
— Двадцать девять пятьдесят! А месяц назад было всего двадцать пять. — Старушка покачнулась, словно названная цена как вирусная инфекция влетела к ней в ухо. — Я не могу себе позволить покупать лекарство за двадцать девять пятьдесят. Я живу на пенсию. Мне тогда не хватит кошке на еду.
— Тогда, может быть, вам не следует его покупать. — Или удави свою долбаную кошку, мне-то какое дело.
— Оно мне необходимо. Это от сердца. Нельзя так — взять да вдруг перестать его пить. Но у меня ведь нет выбора, верно?
— Не знаю. Как вам угодно.
— Угодно-то не мне, вот я о чем толкую. Сколько, вы сказали?
— Двадцать девять пятьдесят.
— На двадцать процентов подорожало. Даже больше. Как это горсточка пилюль может за месяц вздорожать на двадцать процентов, вот что мне хотелось бы знать.
— Не знаю, леди. Повысили цены.
Женщина извлекла три десятки, воняющие тальком, и Эди отсчитала ей сдачу.
— Спасибо, что вы экономите, покупая у нас, в «Царстве фармацевтики». И не попадите под машину.
— Что вы сказали?
— Я сказала — будьте осторожны на стоянке. Сегодня много машин.
Она чувствовала, что Квереши хочет вмешаться. Он бочком пробирался к ней, готовясь к проповеди. Тебя это совершенно не касается, твое дело — таблетки пересчитывать. Не суй свой нос в политику магазина.
— Мисс Сомс, скажите мне одну вещь.
Начинается. Эди стала выравнивать банкноты в ящичке кассы, кладя все лицевой стороной вверх.
— Мисс Сомс, я у вас хочу спросить одну вещь. Я только хочу узнать, есть ли у вас хобби, да, или какое-нибудь другое занятие в жизни. Возможно, музыка. Или филателия. Или еще что-нибудь.
— Да, у меня есть хобби. — Ее так и подмывало добавить — убивать людей, просто чтобы увидеть, какое выражение появится на этом тупом буром лице. — Есть кое-что особенное, что мне нравится делать.
— Я рад, мисс Сомс. Потому что вы никогда не достигнете успеха в работе с людьми. Вам не хватает сочувствия, а это необходимо.
— Кому какое дело? Сочувствие — для слабаков.
— Для слабаков? Как я понимаю, вы начитались какого-нибудь ужасного философа, да. У этой бедной дамы нет денег. Она страдает, когда повышаются цены. Неужели вы не могли найти для нее доброе слово?
— Не хочу об этом говорить.
— Разве вам неприятно сказать: «Да, мне тоже жаль», — или что-нибудь в этом роде? Когда вы так говорите, вы ведь ничего не теряете.
